Объективная субъективность: психоаналитическая теория субъекта - Дмитрий Александрович Узланер
Здесь же необходимо поставить вопрос о специфике именно субъективных нарушений в противовес нарушениям физиологическим. Дело в том, что в работах по нейропсихоанализу постоянно разбираются случаи, которые имеют безусловную значимость для нейронауки, но кажутся очень странными, будучи помещенными в психоаналитический контекст. Интересно читать про людей с физиологическими поражениями мозга, но все же психоанализ едва ли предназначен для исследования подобных нарушений — он интересуется нарушениями на более высоком уровне: когда мозг в порядке, но вот субъекту от этого ничуть не легче. Катрин Малабу справедливо обращает внимание на то, что «психоанализ и неврология исходят из разного понимания перемен»: что касается психоаналитических расстройств,
то какими бы фундаментальными они ни были, подобные «изменения» или «модификации» никогда не подразумевают тотального разрыва с предшествующей личностью пациента.
Нарушения, связанные с повреждениями мозга, «проявляют себя как беспрецедентные метаморфозы идентичности пациента»[120]. Нарушения мозга, в отличие от нарушений психики, лишены какого-либо субъективного смысла — в этом плане их вообще невозможно считать симптомом, т. е. тем, что является представителем в сознании того, что этот симптом вызывает, но что по тем или иным причинам не может присутствовать в сознании в непосредственном качестве. Они просто есть, и если они есть, то личность человека бесповоротно меняется, превращаясь в новую субъективную реальность, с которой уже субъект может пытаться примириться. У психоаналитических симптомов есть смысл — в этом плане они сами часть субъекта, часть того конфликта, внутри которого человек запутался и из которого он порой не может выйти без посторонней помощи. Нарушения в работе мозга — все лишь еще один способ влияния физического мира на психический: т. е. эти нарушения мало чем отличаются, например, от головной боли. Головная боль — это то, что тебя беспокоит и от чего необходимо избавиться с помощью таблетки. При этом глупо вопрошать, в чем смысл головной боли и симптомом какой лжи внутри меня самого эта боль является. Но если речь идет о субъекте, который запутался в себе, в мире, во взаимоотношениях с окружающими, которого гложет чувство вины и собственной неполноценности, то от таких проблем невозможно избавиться таблеткой или же нейрохирургическим вмешательством. Страдания человека, который ошибочно «принял свою жену за шляпу»[121], — это не то же самое, что страдания человека, который ошибочно «принял свою жену за объект-причину желания»[122]. Неспособность различать эти два принципиально разных вида страдания — еще одно тревожное следствие отказа от серьезной постановки психофизической проблемы и слишком поспешного перевода физиологии в психику, а психики — в физиологию.
Однако, сказав слово «субъект», — лаканисты прекрасно поймут, о чем идет речь, — мы стремительно влетаем в следующую проблемную область. Субъекты не существуют поодиночке. Субъект возникает как результат интерсубъективного взаимодействия с другими субъектами, которое, в свою очередь, предопределяется Большим Другим в смысле того надсубъектного, надындивидуального символического порядка, за счет встраивания в который индивид — в буквальном смысле сгусток живого мяса — собственно и обретает целостность, идентичность, не только телесную, но и «автобиографическую», если воспользоваться термином Дамасио. Он осознает себя мальчиком, а не девочкой, ребенком, а не родителем, немцем, а не американцем, человеком, а не животным, «хорошим мальчиком», а не «плохим». Субъект — производная от этого порядка, его участь — бесконечное блуждание по этим символическим лабиринтам в качестве довеска к тому означаемому (муж, отец, примерный работник, добропорядочный гражданин), к которому его в данный момент прицепило. Если Экатерини Фотополу (Aikaterini Fotopoulou) и Манос Цакирис (Manos Tsakiris) правы в своем выводе о том, что
самые минимальные аспекты Я, в частности переживание себя в качестве воплощенного, действующего субъекта, фундаментальным образом формируются через телесные взаимодействия с другими людьми в раннем детстве и далее[123]
и что «таким образом существует преемственность между минимальным и интерактивным, социальным Я»[124], то мы не можем игнорировать этот интерсубъективный момент, выбрасывающий нас из физиологии в культуру, считая его лишь неким позднейшим довеском к сугубо автономной естественной (в противовес культурной) индивидуальной деятельности мозга. Большой Другой, по словам Луи Альтюссера,
ожидает, еще до всякого рождения, появления ребенка, чтобы схватить его в момент самого первого крика и прописать его место и роль, тем самым насильно предопределив его судьбу[125].
Нейропсихоанализ и критика идеологии
Эта лаканианская рефлексия о субъекте может снова показаться оторванными от эмпирических реалий философскими рассуждениями. Однако такое рассуждение необходимо, чтобы, во-первых, обратить внимание на первичность и вездесущность культуры, которая не может быть вплетена в нейропсихоаналитическое повествование когда-нибудь потом, на каком-то более позднем этапе; а во-вторых, чтобы плавно перейти к вопросу о том, как культура невидимым образом уже проникла в нейропсихоанализ и продолжает там существовать в результате все того же пресловутого слишком поспешного и до конца не отрефлексированного скачка из физиологии в психологию. Роберт Самуэльс справедливо указывает на то, что нейронаука, в частности, в лице Дамасио (и нейропсихоанализ, к сожалению, тут не исключение)
пытается натурализовать теорию природы, которая [теория] сама отчасти является продуктом политической идеологии и социальных договоренностей[126].
Акцент на
саморегулировании и выживании[127] представляет собой непризнаваемое идеологическое предпочтение индивидуального эгоизма в натурализованной конкурентной среде[128].
В некритическом постулировании тезиса о выживании в качестве предельного основания для существования человеческого сознания и в конечном счете человека как такового (а это постоянный рефрен в книгах о нейронауке) присутствует опасная натурализация идеологии «нейролиберализма», которая путем
использования науки для легитимизации политики и сложившегося status quo позволяет людям утверждать, будто бы их идеология не является идеологической в силу того, что она основывается на фактах[129].
