Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970)
Слово отсутствие, absence, о котором я только что говорил, привело к забавной контаминации. Обратившись к sans, которое происходит, как считается, от латинского sine, что маловероятно, поскольку первоначально оно писалось как senz, мы обнаружим, что слово absentia, в аблативе, использовавшееся в юридических текстах, от которого и происходит куцее слово sans, без, — что оно, словечко это, уже произнесено было нами с самого начала нашего сегодняшнего разговора.
Так что же? Senz, потом (puis) без (sans) — не о могуществе ли (puissance) идет речь? — Не о потенции, этой воображаемой виртуальности, чье могущество от лукавого, а, скорее, о толике бытия внутри смысла (sens) — смысла не в качестве полноты смысла, а в качестве, скорее, того, что, как в словечках, нареченных по справедливости остроумными, бытует безотчетно.
Так происходит это, мы знаем, и во всяком поступке. В поступке, каков бы он ни был, важно то, что в нем безотчетно. Анализ усваивает себе эту истину, вводя понятие оплошности — единственного, в конечном счете, поступка, о котором мы твердо можем сказать, что он всегда оказывается удачен.
Вокруг этого разворачивается целая построенная на литоте игра, значение и смысловые акценты которой я попробовал показать на примере того, что назвал в свое время не без. Тревога — она не без объекта. Мы существуем небезотносительно к истине.
Но так ли уж верно, что найти ее мы должны непременно intus, внутри. Почему бы и не на стропе? Heimlich, unheimlich — каждый из вас, читая Фрейда, имел возможность усвоить то, что кроется за двусмысленностью этого термина — термина, который, не имея в виду чего-то внутреннего и в то же время косвенно на него намекая, как раз и подчеркивает тем самым странность того, о чем идет речь.
В этом отношении языки странным образом разнятся. Знаете ли вы, что homeliness значит, по-английски, бесцеремонность? А между тем это то же самое слово, что немецкое Heimlichkeit — только акценты расставлены в них совершенно по-разному.
Так и немецкое sinnlos переводится по-английски как meaningless, то есть словом, синонимичным французскому nonsensй, которым пользуемся мы при для перевода немецкого Unsinn.
Общеизвестно, что двусмысленность английских корней дает повод к поразительным смысловым разветвлениям. Так, наше без будет по-английски without, что означает вместе, будучи снаружи.
Истина действительно, похоже, чужда нам — я имею в виду истину нашу собственную. Она с нами, конечно, но без того, чтобы затрагивать нас так уж сильно.
Все, что можно сказать, это то, что я только что уже сказал — что мы не без нее. Литота, подразумевающая в конечном счете, что мы, будучи с нею рядом, без нее прекрасно бы обошлись.
Так и переходим мы от без к не без, чтобы оставить, наконец, без позади
2
Мне хочется здесь несколько отступить от темы и обратиться к автору, который, постулировав, что любая истина имеет форму суждения, и артикулировав то, что в знании как таковом, т. е. выстроенном на базе суждения, может выступать в строгом смысле слова как истина — то, что можно в качестве истины утверждать и отстаивать, — сделал из этого наиболее последовательные выводы.
Речь идет об авторе по имени Витгенштейн, и читается он, надо сказать, очень легко. За это я вам ручаюсь. Попробуйте сами.
Для чтения этого вам понадобится умение погрузиться в стихию чистого мышления, не ожидая при этом, по вашей дурной привычке, будто оно принесет вам какой-то плод. Вам очень хочется яблок, даже если приходится подбирать их с земли. Что вам обидно, так это не собрать урожая.
Показательно, однако, что единственная польза, которую вам из времени, проведенного в сени этой яблони, чьи ветви, я уверяю, могут оказаться для вас, при всей бесполезности их, весьма привлекательными, вам удастся извлечь, состоит в выводе, что истинным может быть только соответствие структуре — структуре, которую я, выйдя на минуточку из-под нашей яблони, назвал бы даже не логической, а, как сам автор, собственно, и говорит, грамматической.
Грамматическая структура образует для нашего автора то, что идентифицирует с миром. Грамматическая структура — вот что такое мир. И нет, собственно, ничего истинного, кроме сложного суждения — суждения, включающего всю полноту фактов, которые образуют собою мир.
Если мы введем в совокупность элемент отрицания, который позволит ее артикулировать, то получим путем подобного выбора целую совокупность правил — правил, которые образуют собою логику. Но совокупность, говорит автор, тавтологична. Другими словами, дело обстоит просто — все, что бы вы ни сказали, является истинным или ложным. Сказав, что это или истинно, или ложно, вы скажете чистую правду, но это, с другой стороны, упразднит смысл.
Все, что я вам сказал — заключает он в пунктах 6.51, 2, 3,4 (все суждения в этой книге пронумерованы) — все положения, которые я только что выдвинул, представляют собой, собственно говоря, Unsinn, — иными словами, они упраздняют смысл.
Нельзя высказать ничего, что не являлось бы тавтологией. Важно, чтобы читатель, пройдя череду утверждений, каждое из которых, уверяю вас, исключительно занимательно, возвысился над всем, что было высказано, придя к заключению, что ничего другого сказать просто нельзя, а то, что сказать можно, лишено смысла.
Я подытожил для вас Tractatuslogico-philosophicusВитгенштейна, но сделал это, наверное,' слишком бегло. Добавлю лишь, что ничего нельзя высказать, ничто не является истинным, если не исходить из идеи Витгенштейна, из его предложения считать факт атрибутом наивного суждения.
Наивным я назову суждение, которое в других случаях ставят в кавычки, как делает, например, Куайн, когда нужно провести различение между актом высказывания и его содержанием. Последнее представляет собой операцию, которую я, хотя именно на ее основе мой граф желания был в свое время выстроен, готов без колебания объявить произвольной. Недаром Витгенштейн с полным основанием говорит, что утверждение как таковое, утверждение в чистом виде, ни в каком знаке, который его бы дополнительно подтверждал, не нуждается. Утверждение само подает себя в качестве истины.
Но каким образом избежать тогда выводов, к которым пришел Витгенштейн? Есть лишь один способ — следовать за ним туда, к чему ведет логика его рассуждений, к тому элементарному суждению, чье обозначение в качестве истинного или ложного и есть то самое, что призвано, в любом случае, истинно это суждение или ложно, гарантировать истинность суждения сложного.
Как бы ни обстояло дело с фактами мира, скажу больше, какие бы высказывания мы о них ни делали, тавтологич-ность дискурса в целом — вот что образует собою мир.
Возьмем суждение самое примитивное — примитивное с грамматической точки зрения. Недаром уже стоики пользовались им, чтобы выстроить на его основе простейшую форму импликации. Я не буду заходить столь далеко, я воспользуюсь лишь первым членом, поскольку импликация, как вы знаете, представляет собой отношение между двумя суждениями. Светает. Перед нами минимум — безличное предложение.
Итак, мир состоит для Витгенштейна из фактов. Нет ничего, что не ложилось бы на канву фактов. Ничего, кроме того, что в принципе недоступно. Артикуляции поддается исключительно факт. Тот факт, что светает, является фактом лишь постольку, поскольку это сказано.
Истинное зависит — именно здесь приходится мне вновь ввести измерение, которое я временно от него отделил — исключительно от моего акта высказывания, то есть от того, насколько акт этот оказывается уместен. Истинное не является внутренним свойством суждения, в котором заявляет о себе лишь факт, языковая фикция.
Это воистину факт, факт, складывающийся из того, что я говорю нечто такое, что в данном случае истинно. Но то, что оно истинно, уже не является фактом, покуда о том, что оно истинно, я не заявляю особо. Беда лишь в том, что особое заявление это будет, как совершенно справедливо Витгенштейн замечает, избыточно.
Должен заметить, однако, что если вместо этого избыточного суждения я что-то должен сказать, так это то, что на него у меня должно быть причина, причина, которая впоследствии станет ясна.
Но я не говорю пока, что у меня есть причина, я продолжаю свое рассуждение и включаю наше светает, пусть и как ложь — даже если это истина — в высказывание, которым я, положим, побуждаю кого-то воспользоваться пресловутым рассветом и воочию убедиться, что он в отношении моих намерений не ошибается.
Что действительно глупо, если можно так выразиться, так это попытка светает, эту чистую фикцию, изолировать. Причем глупость эта чрезвычайно плодотворна, так как, на нее опираясь, можно дойти до крайних выводов из того, на что я опираюсь сам, то есть из того, что метаязыка нет.
