Лев Толстой. На вершинах жизни - И. Б. Мардов
Многие современные люди воскрылены мнимой верой. Что в терминологии Льва Толстого означает, что у них нет "никакой веры".
«У нас нет никакой веры и от этого лживая религия, лживая наука, лживое искусство»(54.37).
8 (74)
"Деятельность научная и художественная в ее настоящем смысле только тогда плодотворна, когда она не знает прав, а знает одни обязанности… Только потому, что она всегда такова, что ее свойство быть таковою, и ценит человечество так высоко эту деятельность. Если люди действительно призваны к служению другим духовной работой, то они в этой работе будут видеть только обязанность и с трудом, лишениями и самоотвержением будут исполнять ее.
«Мыслитель и художник никогда не будут спокойно сидеть на олимпийских высотах, как мы привыкли воображать. – Продолжает Лев Толстой в главе XXXVII трактата "Так что же нам делать?". – Мыслитель и художник должен страдать вместе с людьми для того, чтобы найти спасение или утешение. Кроме того, он страдает еще потому, что он всегда, вечно в тревоге и волнении: он мог решить и сказать то, что дало бы благо людям, избавило бы их от страдания, дало бы утешение, а он не так сказал, не так изобразил, как надо; он вовсе не решил и не сказал, а завтра, может, будет поздно – он умрет. И потому страдание и самоотвержение всегда будет уделом мыслителя и художника.
Не тот будет мыслителем и художником, кто воспитается в заведении, где будто бы делают ученого и художника (собственно же делают губителя науки и искусства), и получит диплом и обеспечение, а тот, кто и рад бы не мыслить и не выражать того, что заложено ему в душу, но не может не делать того, к чему влекут его две непреодолимые силы: внутренняя потребность и требование людей.
Гладких, жирующих и самодовольных мыслителей и художников не бывает. Духовная деятельность и выражение ее, действительно нужные для других, есть самое тяжелое призвание человека – крест,*) как выражено в Евангелии. И единственный, несомненный признак присутствия призвания есть самоотвержение, есть жертва собой для проявления вложенной в человека на пользу другим людям силы. Без мук не рождается и духовный плод. Учить тому, сколько козявок на свете, и рассматривать пятна па солнце, писать романы и оперу – можно не страдая; но учить людей их благу, которое всё только в отвержении от себя и служении другим, и выражать сильно это учение нельзя без отречения".
*) Вспомните, что мы говорили об этом предмете во Введении и в других местах книги.
«Жрецы, духовенство, наше или католическое, как оно ни было развратно, имело право на свое положение, – они говорили, что учат людей жизни и спасению. Мы же, люди науки и искусств, подкопались под них, доказали людям, что они обманывают, и стали на его место; и не учим людей жизни, даже признаем, что учиться этому не надо…"(25.371-5).
Суеверие науки преемственно суеверию церкви и в обществе исполняет роль церкви. Происхождение суеверия науки не из натурфилософского лона Древней Греции или Египта. Толстой роднит его с патристикой, аристотелизмом и алхимией.
На вопрос Вельзевула: почему умные ученые люди не обнаружили произошедшего очевидного извращения учения Христа, отвечает дьявол в мантии.
"Я постоянно отвлекаю их внимание от того, что они могут и что им нужно знать, – сказал он, – и направляю его на то, что им не нужно знать и чего они никогда не узнают… В старину я внушал людям, что самое важное для них – это знать подробности об отношении между собою лиц Троицы, о происхождении Христа, об естествах Его, о свойстве Бога и т. п… Потом, когда они уже так запутались в этих рассуждениях, что сами перестали понимать то, о чем говорили, я внушал одним, что самое важное для них – это изучить и разъяснить всё то, что написал человек по имени Аристотель, живший тысячи лет тому назад в Греции; другим внушал, что самое важное для них это – найти такой камень, посредством которого можно бы было делать золото, и такой эликсир, который излечивал бы от всех болезней и делал людей бессмертными. И самые умные и ученые из них все свои умственные силы направили на это. Тем же, которые не интересовались этим, я внушал, что самое важное это знать: земля ли вертится вокруг солнца, или солнце вокруг земли? И когда они узнали, что земля вертится, а не солнце, и определили, сколько миллионов верст от солнца до земли, то были очень рады и с тех пор еще усерднее изучают до сих пор расстояния от звезд, хотя и знают, что конца этим расстояниям нет и не может быть, и что самое число звезд бесконечно, и что знать им это совсем не нужно. Кроме того, я внушил им еще и то, что им очень нужно и важно знать, как произошли все звери, все червяки, все растения, все бесконечно малые животные. И хотя им это точно так же совсем не нужно знать, и совершенно ясно, что узнать это невозможно, потому что животных так же бесконечно много, как и звезд, они на эти и подобные этим исследования явлений материального мира направляют все свои умственные силы и очень удивляются тому, что чем больше они узнают того, что им не нужно знать, тем больше остается неузнанного ими".
Наука для Толстого представляет собою "столь же вредное и столь же грубое суеверие, как и суеверия религиозные, с которыми оно имеет очень много общего: та же самоуверенность в своей непогрешимости, тот же особенный торжественный язык, та же иерархия, те же распадения на разные толки и то же, как взбиваемая пена, всё увеличивающиеся и увеличивающиеся определения, подразделения, не могущие иметь конца, и тот же главный признак всякой лжи и суеверия – отсутствие ясности, краткости, простоты"(78.24).
Но "насколько выше самое грубое, религиозное понимание жизни такого научного понимания. – Оговаривает Толстой в другом месте. – Там есть понятие вневременное, внепространственное, неподвижное и невещественное – Бог, которое отвечает на все неразрешимые вопросы, стоящие перед человеком, отвечает признанием недоступности для человека этих вопросов: «Бог сотворил мир и меня» – собственно значит то, что я не знаю и не могу знать, как произошли я и мир и начало всего. Научные же люди вполне уверены, что они знают, могут знать и наверное узнают, как произошел мир и человек и вполне уверены, что та доступная им, бесконечно малая частица знания той бесконечно великой области недоступного нам знания есть настоящее знание и нет ничего недоступного знанию человека. Поэтому-то я не только думаю, но и по рассуждению и опыту знаю, что религиозный
