Антонио Менегетти - Система и личность
Необходимо также помнить, что для природной интенциональности «делать» и «мыслить» – это одно и то же. Более того, мысль, строго говоря, весомее, поскольку именно мысль детерминирует интенциональность, создающую семантику, а важен именно семантический акт, потому что он задает вариативность связей между логико-историческим «Я» и Ин-се. Указания последних заповедей всегда нужно соотносить с конкретной ситуацией, личной или исторической, поскольку приоритет – всегда за фундаментальными принципами.
Вот и все, что я хотел вам рассказать об этих принципах, представляющих собой лишь малую толику извечной мудрости глубинной природы вещей и человека, первооснова которой теряется в далеком прошлом. Они всегда были и пребудут вовек, наделенные удивительно безграничной способностью к развитию. Конечно, можно было бы расписать эти заповеди во множестве форм их экзистенциального проявления и применения, что мне представляется абсолютно бесполезным, ибо обретший ясность в глубине собственной первоосновы человек знает все изнутри самого себя и оттуда черпает вдохновение для создания лучшего.
Глава пятая
Антропологический биогенез и онтический ноогенез[35]
5.1.Система – это инструмент, пригодный для использования бесчисленным множеством способов, но никакая система не может удовлетворить индивидуалистические потребности. Она не может думать о мотивациях, о чувствах, о любви субъекта, о тех предметах, которых он истово желает ради точного соответствия потребностям своего природного эгоизма. Эгоизм, обусловленный универсальным порядком вещей, не входит в компетенцию системы. Система – это машина, координирующая многообразие в соответствии с определенной функцией и целью. Сама по себе система не ставит себе задачу обеспечить нужды внутреннего мира индивида как автономной единицы.
Система – это факт: она есть аподиктически[36] полагаемый сгусток исторического насилия, а потому подразумевает физическое насилие, которое становится впоследствии экономическим, уголовным, гражданско-правовым. Система, следовательно, не рациональна, а категорична в своих предписаниях. Система держит в руках меч, между тем как индивид подобен неоперившемуся птенцу. Единственная диалектика здесь и есть меч, но вкладываем меч в руки системы мы сами. Система – это психосоматика, капиллярно образующаяся из того актуального насилия, которое все мы бессознательно несем в себе. Она – не кто-то другой, а мы сами: а точнее, внешнее проявление, проекция, смещение агломерата, составленного отчасти из агрессивности, отчасти из лени, допускаемых нами по отношению к себе и к собственным поступкам. Весь невостребованный в ходе развития личности квантовый потенциал переходит в застой и одновременно в стимуляцию всего того, что оказывается наиболее организованным в ближайшем окружении бездействующего лица. Вследствие этого физическое насилие, в которое оказывается систематически вовлечена группа людей, есть лишь смещение нерадивости, беспорядка, агрессивности, которые они бессознательно порождают в мелочах, идя против самих себя, и, как в обычном психосоматическом процессе, становятся одним из элементов сети и творят Молоха во внешней среде.
Таково глубинное основание системы, которая настраивает человека против самого себя и против другого. Чем больше – через посредство вотумов, революций, гражданских войн – мы будем стремиться убить того, в чьих руках находится меч власти, тем вернее достигнем благодаря всем кровопролитиям воспроизводства человека, способного владеть этим мечом и натравливать людей друг на друга. Единственно возможное решение – это простое внутреннее «изменение ума» – метанойя: каждый должен изменить себя самого, а не полемизировать с другими, с родителями, с детьми. Если ты не функционируешь, как должно, это означает, что ошибка прежде всего в тебе. Инфантильная претензия и империалистическая агрессивность, требующие изменения других, – не что иное, как непреходящее тупоумие: если субъект изменит себя самого, то и мир для него обретет покой и полноту силы. А потом, невзирая на системное насилие, индивид поймет, как ему устанавливать отношения с другими, в том числе и потому, что онто Ин-се располагает бесконечными возможностями адаптации, если только мы сами этому не противимся.
По крайней мере, в моем опыте, анализируя всю совокупность случаев клинической патологии, я ни разу не встречал ни одного случая возникновения болезни вследствие внешнего насилия (аффективного, семейного, политического и т. п.). Всякое зло, болезнь определяется всегда некоторой аутоошибкой (auto-errore): именно сам субъект противопоставляет себя жизни в силу своей стратегии, своего интереса, в силу отклонения, в силу повторения обычных своих ошибок. Природа чудесна в своей гармонии, пока ядро не оказывается в ситуации, полностью лишающей его возможности действовать, воплощаться. Человек наделен свободой, что позволяет ему противоречить себе. В этой свободе возникает момент трансценденции, духовности, момент откровения: хотя мы и земные обитатели, суть материя, но все же в нас есть другое измерение, утверждающее себя как безразличное к материи. Вся жизнь – игра, подобная игре в карты или в шахматы. Если игрок ошибется, нарушит предпосылки игры, причем добровольно, впоследствии он уже не сможет вдруг и сразу исправить эту ошибку. Есть известное время, в течение которого мы можем реализовать себя, а вне его дело уже проиграно, возможность упущена.
5.2.Каково во всем этом контексте место религии? Я думаю, что, если бы Бог, признаваемый религиями, снизошел в этот мир, он был бы в нем первым из атеистов. Никакой бог не может верить в институционализм, условно приспособленный к очередному системному насилию. Бог, представляемый по образу и подобию инфантильного индивида, есть просто заблуждение: Бог становится «дойной коровой» для чьего-нибудь инфантильного сознания. Ясно, что этот Бог не действует, не отвечает, потому что он есть лишь шизофреническая проекция, он нереален. Реальность – внутри нас: Бог живых есть онто Ин-се; именно в нем присутствует Бог.
Религия выполняет невероятно важную функцию удовлетворения и социального служения: учитывая, что большинство людей больны и имеют отклонения от нормы, религия учреждает порядок, который так или иначе работает. В наше время, кажется, происходит новое обращение к религии, но это – скорее системная, нежели фидеистическая религия. Хозяев более не существует, а существуют общества, лишенные главы; в конце всегда оказывается некто, ставящий подпись. Капитал, технологически организованный с учетом требований государственной налоговой индустрии, неизбежно сковывает любого индивида. Никто не свободен, а хозяев более не существует. А потому следует вернуться к какой-нибудь форме религиозности, ибо религия – это единственный институт, имеющий форму некоторой высшей культуры. Как только субъект терпит неудачу и приближается к смерти, гарантия потустороннего мира для него – «Ты веруй в меня, а я гарантирую тебе потусторонний мир, первое место среди сынов Божиих в царствии небесном» – это идеал для всякого инфантилизма. Абсолютная гарантия места в первом ряду на зрелище вечной жизни, перед лицом великого Бога и всех, кого почитают великими, есть идея неодолимо привлекательная. В нужный момент экзистенциальная тоска, жизненный крах, нужда и страх создают рынок, партии, церкви. В каждой стране есть своя церковь, дающая эти гарантии, несмотря на всю их абсурдность.
Единственно возможное испытание любой религии, секты или организации заключается в вере. Вера есть «вещей извещение невидимых»; это знаменитое и всеми восхваляемое определение, данное святым Павлом, которое на поверку оказывается пустым. Уверенность в вещах не показанных, то есть невидимых, означает уход от любого рода гипотез или харизмы реальности, а значит, это есть выбор, скачок (Кьеркегор). Природа, однако, не делает скачков, в ней есть некая непрерывность: из определенных предпосылок проистекают известные следствия; что посеешь, то и пожнешь. Между тем религия утверждает, что человек, даже если он никогда не сеял, но верует, впоследствии соберет урожай. Понятно, впрочем, что все те, кому не дано ясно понимать жизнь, должны веровать, чтобы, по крайней мере, поддерживать себя, становиться лучше, добрее, в противном же случае отчаяние, хаос и безумие были бы для них еще ужаснее. В подобных случаях религия есть некий бальзам.
Если индивид не поймет и не изменит самого себя, он окажется игрушкой произвола того, кто лучше его организован. При этом безразлично, происходит ли это на уровне секты, на уровне государственной религии, на уровне авангардизма или на уровне военной стратегии.
Мне посчастливилось провести десять суровых лет в священном сане. Моя сила заключается в том, что я провел основательные исследования на уровне сознания, греха, темных сил, откровения, мистики – всего того, что составляет высшую святыню богословия. Отсюда у меня возник кризис, подвергший сомнению научность психологии[37]. Я не противник религии, более того, я люблю многих деятелей религиозного мира. Если бы глубинная структура идеологии, насколько она утверждена церковной организацией, заключала в себе гарантию спасения, то, без сомнения, я и сам был бы одним из великих в этом сообществе. Между тем столь много раз у смертного одра многих людей пробовали помочь им снадобьем веры; это было равносильно тому, как если бы их бросили в канаву, веря, что потом что-нибудь непременно изменится.
