Борис Цирюльник - О стыде. Умереть, но не сказать
Стыд не обязательно предполагает возникновение чувства вины. Один, испытывая горечь, считает вселенную ничтожной, в то время как другой, попав в «неправильную» вселенную, переполняется страданием. Различие этих миров способствует возникновению разных типов межличностных отношений. Чувство совершения чего-то отрицательного порождает стратегию искупления или самобичевания, тогда как чувство униженности приводит к запуску механизмов избегания, ухода и порожденного отчаянием гнева. Часто, общаясь с человеком, ощущающим себя виновным в чем-либо, видя его подавленную радость, слыша его слова, глядя на его поведение, цель которого — искупительное умерщвление, мы, наблюдая это желание принести себя в жертву, иногда испытываем страх. Но, оказываясь рядом со стыдящимся, замечаем, что он старательно нас избегает, не хочет встречаться взглядом, прячется от нас где только может и явно боится, упрекая нас в том, что мы пугаем его.
Испытывающий чувство вины настроен враждебно по отношению к самому себе, верит, что допустил ошибку, из-за которой предмет его любви оказался для него потерян. «То, что я совершил, — ужасно, — твердит „виноватый“, царапая лицо. — Она уйдет от меня, и это моя ошибка, я сам того хотел, желал зла самому себе». Стыдящийся же говорит так: «Под взглядом другого я чувствую себя униженным, покрытым плесенью; я избегаю его, чтобы меньше страдать; уверен: он презирает меня».
«Территория стыда привлекала внимание психоаналитиков не столь сильно, как вопрос рождения чувства вины»[67]. Однако юный Фрейд испытал стыд, когда имя его дяди Иосифа, обвиненного в производстве фальшивых денег, попало в заголовки венских газет, и еще более, когда его собственный отец не захотел преодолеть унижение: «Будучи маленьким (рассказывал отец), я вышел в субботу на улицу — хорошо одетый, в новой меховой шапке. Попавшийся мне навстречу христианин сбил шапку в грязь, закричав: „Еврей, сойди с тротуара!“ — „И что ты сделал?“ — спросил Зигмунд отца. „Я поднял ее“». «С тех пор юный Фрейд „вынашивал план реванша“. Он отождествлял себя с Ганнибалом, этим великолепным, бесстрашным семитом, поклявшимся отомстить за Карфаген, несмотря на могущество Рима… Чтобы стать независимым, ребенок начал учиться лучше владеть собой и старался развиваться физически…»[68]. Мальчик испытал стыд, поскольку мошенничество дяди и трусость отца оказались вынесенными на всеобщее обозрение — в заголовки венских газет и на улицу. Мысль о реванше позволила ему восстановиться и не погрязнуть в самобичевании.
Тонкий психоаналитик, предвосхитивший появление «теории привязанности», Имре Херманн первым описал чувство отравленности, объясняя причину возникновения стыда в тот момент, когда ребенок «теряет контакт с матерью, объектом, за который он цепляется»[69]. Этот венгерский психоаналитик, ставший провозвестником опытов Харлоу на макаках и предвосхитивший создание Джоном Боулби теории привязанности[70], сказал бы сегодня, что живое существо (зверь, человек), имеющее — для продолжения развития — потребность в материнской защите, утрачивает присущее ему примитивное доверие и чувствует себя ничтожным, лишаясь этой защиты, или в том случае, если она видоизменяется. В более классической концепции, разработанной психоаналитиком Сержем Тиссероном, говорится об «отказе от защитного экрана, созданного матерью»[71], а Венсан де Гольжак добавляет к этому следующее оригинальное замечание: обсуждение истории и изменение представлений коллектива дают надежду, что стыд может быть преодолен[72].
Все эти аналитики носят разные очки, устремленные, однако, на один и тот же посыл: тягостное чувство стыда, испытываемое человеком, имеет различную природу.
Телесный стыд: «Я грязен, дурен» — относится к индивидуальной восприимчивости взглядов других.
Стыд через самообесценивание: «Посмотрите, кто я. Разве можно меня хотеть… Я ничтожнее других, я бесцветен, я разочаровываю вас и самого себя… Я самый незаметный в классе и самый жалкий в коллективе».
Стыд как элемент морали и упадка: «Я был отвратительным… Позволял себе поступать, как вздумается». Подобный онтологический стыд объясняет, почему можно стыдиться превосходства других. «„Присядем?“ — как-то обратился ко мне один студент… Покраснев от стыда, я прошептала, что я бы, конечно, хотела присесть, но только не рядом с ним», — произносит в ответ преподавательница университета. Она была столь молода, что юноша принял ее за студентку. Невольно унизив его, преподавательница таким образом отнесла себя к группе тех, кто доминирует, а иногда и насмехается, демонстрируя собственное превосходство. И ей стало стыдно.
В данном случае стыд возникает не из-за чувства поражения — это чувство бывает очень разным. Можно потерпеть неудачу и чувствовать себя свободным более не предпринимать пугающих авантюр. А можно тысячу раз пережить успех — и потерпеть неудачу, почти добравшись до вершины, почувствовать себя «в дерьме» из-за того, что добраться до нее не удалось. Некоторые дети испытывают стыд, когда клоун смеется над ними, чтобы заставить их смеяться в ответ. Решительно, все человеческое существо определяется моралью, и стыд легко возникает в человеческом сознании.
Лилипут и «звездный» стыд
Какой бы ни была ситуация, провоцирующая появление чувства стыда, это всегда сценарий из образов и слов, излагающий тонкие моменты нашей внутренней истории. Если другой навязывает нам свою силу или заставляет нас делать что-то против нашей воли, мы вполне способны испытать унижение.
Но позднее, когда мы вновь начинаем размышлять над ситуацией и краснеть от стыда, чувство отравленности становится свидетельством нашей попытки преодолеть травму и восстановить утраченную самооценку[73]. Когда неудача заставляет нас терять свое лицо, мы ощущаем себя раздавленными, и не более. Затем ментальные способности восстанавливаются, и мы вновь даем себе уничижительную характеристику. Как осознать, что мы живем в условиях, навязанных нам обществом, что наша душа мертва, что мы ничтожнее других, незначительнее, грязнее, лишены какой бы то ни было свободы, и что сторонняя помощь еще сильнее унижает нас, ибо выглядит как снисхождение? Чувство ничтожности по сравнению с другими эмоциями, несмотря ни на что, часто приобретает форму «лилипутских фантазий»[74].
Многие сироты удивляются своим повторяющимся почти каждую ночь снам, в которых присутствует один и тот же сюжет: ребенок не видит себя во сне, однако он знает, что речь идет о нем, маленьком, испытывающем угрозу со стороны огромных шаров, катящихся на него, увеличиваясь в размерах. Он пытается бежать, но не может спрятаться, поскольку комната, где катаются эти шары, пуста. Он не может ни увернуться, ни остановить шары: он слишком маленький по сравнению с ними, а они становятся все больше и больше, — и в тот самый момент, когда они должны вот-вот раздавить его, страх заставляет ребенка проснуться.
Этот «сон Лилипута» вынуждает сироту чувствовать себя в мире одиноким, совсем крошечным, бояться угрожающих ему безликих предметов. Ситуация сиротства, жизненная катастрофа лишила ребенка чувства безопасности. Не умея быть сильным, ребенок ощущает себя крошечным, беззащитным, незначительным по сравнению с другими, у которых есть мама. Внезапно лишившись идеала привязанности, Лилипут чувствует себя раздавленным, когда встречается с кем-либо на своем пути.
Разделение (разрыв) с основами безопасности не всегда очевидно прослеживается в случае с сиротами, но главное, всегда остается неизменным. Раннее разделение, (оттого что мать была больна, что нищета заставляла ее соглашаться на любую работу вдали от ребенка, что ее депрессия, сковывая любые попытки чувствовать, говорить, улыбаться, петь, играть и действовать, обедняла кластер эмоций, которые должны были подпитывать ребенка, — все эти разные случаи сводятся к одному: ребенок лишается чувства безопасности, переживает глубинные разрывы шаблона, испытывает шок[75]. Едва поддержанный, он теряет доверие к самому себе и во время встреч с другими чувствует себя подавленным. Самопрезентация, созданная им шаг за шагом из осмысливаемых ранних опытов, заставляет его постоянно ожидать от других удара, толчка[76]. Когда фигуры привязанности умаляются несчастьем, неблагоприятная среда, в которой находится ребенок, формирует в его голове представление о собственной ничтожности. Неприметный Лилипут, он воспринимает всякую встречу именно как попытку раздавить его. Он относится к другим со смесью страха и гнева, а к себе — со стыдом и презрением.
Приобретенный стыд не тождествен ревности. Стыдящийся хотел бы стать таким, как все, или, скорее, чувствовать себя, как все. Но несчастный случай или неблагоприятная среда сделали его неспособным на это. Размышления о том, что же он из себя представляет, — нечто вроде зеркала, в котором отражается скорее потеря, чем несправедливость: «Я потерял то, что должен был иметь, другим я не нужен. Они значительнее меня, вот и все». Когда на себя в зеркало смотрит меланхолик, он не видит там ничего, ибо чувствует себя пустым. Стыдящийся, ощущая себя ничтожнее других, видит себя в зеркале голым, когда другие одеты, неряшливым по сравнению с другими — такими элегантными. Он старается избежать конфронтации, в которой проиграл бы, и краем глаза наблюдает за гигантами, старающимися его раздавить. Стараясь сохранить лицо, он выдавливает из себя улыбку, бормочет какие-то фразы или нападает на тех, кто, сам того не желая, презирает его. Быть стыдящимся означает привнести горечь в собственные привязанности. Тот, кто чувствует себя униженным, становится распространителем заразной болезни, поскольку втягивает партнера по удовольствию в отношения, напоминающие пинг-понг.
