Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов

– 141, 142, 143, – хлопок за спиной. Открылся парашют.

Теперь надо посмотреть вверх на купол. Ну вот, шлем не дает, сползает на глаза, и все тут.

И вдруг я поняла, что сижу в воздухе. Я не лечу, как птица, и не падаю, а… сижу. И я заплакала от радости.

А ночью проснулась и поняла, что плюнуть-то забыла. Забыла, и все, придется еще раз прыгнуть.

Два шага в летящей корзине, и она качнулась, как лодка на воде, в днище я увидела дырочку, а сквозь нее – корову размером с муравья. Да так отчетливо все было видно: гуси, люди, собака, железнодорожная станция!.. Мост, озеро, полуразрушенный монастырь. Черная тень аэростата на горе и тень корзины – мутное пятнышко. Над нами серебряное пузо – двадцать два метра в длину! Хвост, плавники наполнены воздухом, они не дают аэростату «клевать носом» и делать «вертухи». Солнечнобокий, сияющий, он поднимался в синеву…

Глава 11

«До-остать такелаж!!!»

Итак, наш с вами рабочий блокнот – это чемоданчик слесаря-сантехника, когда тот пришел чинить кран к вам на кухню, это авоська с морковкой, капустой, картошкой, горошком, и солью, и перчиком, и укропчиком, и лаврушкой для домохозяйки, которая собралась варить щи, история болезни пациента для его лечащего врача или кирпичи для строителя дома.

Поэтому всякий раз, когда я привожу вас на выставку, в зоопарк или в музей, образно говоря, «высаживаю десант на объект», я требую, как воздухоплаватель Шагин перед тем, как начать надувать аэростат:

– До-остать такелаж!!!

Это значит: достать блокноты и ручки! Записывать все поразившее ваше воображение. Нет пустым рукам и бессмысленно «разинутым варежкам». Весь материал, который вы впоследствии напишете, должен состоять из удивительных деталей, наблюдений, глубинной информации, специфических названий, свойственных именно этой области существования, особенных слов и выражений. Берется на заметку каждый шаг, взгляд, мысль, эмоция, ассоциация, воспоминания, даже ваши сны и мечты! Все, что в состоянии зафиксировать такой сверхчувствительный прибор, как Пишущий Человек, должно быть зафиксировано. В таком случае, когда вы садитесь за письменный стол, палитра художника готова к работе.

Я же, читая ваши сочинения, сразу вижу, удалось вам добыть в нашей экспедиции, ну, я не говорю – алмазы, хотя бы спутники алмазов! Или среди сокровищ Али-бабы ничто не показалось драгоценным?..

Посмотрим!

Два года Леонид Тишков фотографировал сухие, изломанные, ненужные человеку после новогодних праздников деревья, брошенные на улице вокруг его дома в Орехово-Борисове и мастерской в Чертанове. На выставке, где художник развесил фотографии елей, демонстрировался документальный фильм «Прощание с новогодней елкой», в котором Лёня – уже весной – длиннющей палкой снимает с зазеленевшего тополя сухую ель, выброшенную из окна соседями после празднования Нового года.

«Они говорят друг другу: “Ты поставил на Новый год живую елку или искусственную? Я всегда ставлю живую!..”

– Где они видели живую елку, – спрашивает Лёня. – Когда-то она была живая, когда росла в лесу, теперь уже спиленная, срубленная, она сохраняет только видимость жизни, но это недолго».

Когда-то человек ощущал себя частью природы и все, что его окружало, считал живым и равным ему самому. Сколько же уничтожено деревьев в преддверии Нового года! Кто-нибудь подсчитал? Кому до этого дело? Художник показывает горы выброшенных елей, свалки из непроданных деревьев, браконьерскую вырубку в лесах… Он ставит в центр мира загубленное дерево, создавая вокруг него ощущение преступления и дискомфорта. Как будто мы все замешаны в этом неблаговидном поступке.

Смотри, это ты выбросил елку. Ты тоже виноват.

Жесткий взгляд криминального репортера. Хотя снимается сухое дерево. В мусорном баке поставлена в угол связанная ель – здесь нет никакого театра, нет любования натурой, эстетики перехода предмета в другое качество существования, поэзии увядания. Есть констатация факта: ни для чего, для пустой забавы нарушен закон природы.

Полное крушение и атмосфера трагедии. Ель в снегу, запорошенная, как скелетик. Она жила, росла, а потом ее срубили и выбросили. У иного человека и в мыслях никогда ничего такого не было – разве можно лишать детишек радости? Художник одним только взглядом на дерево вступает в полемику с вековой общепринятой моралью «народных праздников»: дети вместе со взрослыми участвуют в наблюдении медленной смерти дерева, потом помогают выбрасывать его и не вспоминают о том, что оно было живым.

На сей раз Марина сомневалась: вести нас смотреть на тряпочки Тани Гашуниной, которая та радостно выставляла в галерее, или нет. После тяжелых сомнений решила: вести. Должны же мы чему-то журналистскому учиться. Например, художникам вопросы задавать.

Все были жутко рады. Даже «репортер» с собой прихватили. Мы его всегда с собой берем, на всякий случай. То, что вопросы задавать не всегда получается, неважно, зато вид у нас с ним настоящий, журналистский.

Заходим мы, значит, в галерею с таким видом, с каким ходят только в галереи. Лица у всех серьезные, просто ужас. Стали смотреть картины. Их оказалось немного, поэтому обошли зал быстро и стали ходить по второму кругу. Потом по третьему. Все достали блокноты, что-то записывают.

Картины были сшиты из тряпочек, но сюжеты абстрактные, мы их не очень поняли, поэтому записывали только названия. Не знали, что бы еще записать. Но блокноты друг другу никто не показывал.

Лишь у одной картины лица у всех просветлялись. На ней была изображена елка и написано: «С Новым годом!» Возле этой картины в конце концов все столпились. Увидели елку и обрадовались: хоть что-то знакомое.

А я вспомнила елку, которую мы ставили дома перед Новым годом. Елка-то мне нравилась, но вот ставили ее на ужасную зеленую подставку на трех ногах. Эту подставку лет пятнадцать тому назад купил мой дед Паша. Он был твердо убежден, что елка должна стоять именно на такой подставке. С тех пор всякий раз перед Новым годом подставку торжественно спускали с антресолей и устанавливали на ней елку.

Потом к нам заходил наш сосед – директор музыкальной школы Анатолий Георгиевич, который дома всегда ходил в трико с дырками на коленках. Сколько мы соседствовали, столько он в этом трико и ходил, других не признавал. Анатолий Георгиевич смотрел на елку и всегда оценивал – хорошо ли стоит и скоро ли осыплется.

Удалились мы из галереи с таким же серьезным видом, с каким и пришли. Кто-то важно шел с «репортером» на плече, который нам снова не пригодился, поскольку, кроме нас, на этой выставке не было ни души.

Придя в Зоологический музей, нас встретил огромный скелет динозавра.

(Ой, Ленка, разве так можно сказать? Полная нестыковка! А потом – скелет нас встретил не динозавра, а мамонта!!! Ничего себе – сбор материала! Ну, продолжай. – М. М.)

Затем мы зашли в служебное помещение и познакомились с Витей. С горящими глазами Витя рассказывал о бабочках. Как он их любит и не убивает, а просто устраивает им морилки.

(Вот это хорошее наблюдение! Молодец! – М. М.)

Когда у Нади забарахлил «репортер», Витя остановился и долго молчал. А Марина, пытаясь его расшевелить, говорила:

– Вы не волнуйтесь, продолжайте, мы подключимся по ходу дела, тут все-таки опытные журналисты!..

Мы сели за бесконечный вытянутый стол, покрытый зеленым сукном, на котором лежали коробки с бабочками, и стали ждать народ, чтобы посмотреть африканский фильм.

– А вот и наш начальник, – радостно сказал Витя.

Тот очень благодушно дал нам интервью про какой-то «внешний скелет» и «геологический флюс». Закончил он словами:

– Я уже стар, и теперь мне трудно ловить бабочек.

К концу второго часа фильма про ловлю бабочек мне стало не по себе – от этого помещения, от Вити с его морилками, от этих странных людей, которые обменивались коробочками… Я стала смотреть не на экран, а в окно. За окном шел снег, но у меня перед глазами летали живые бабочки, и мне было так приятно, что тут, кроме меня, их никто не замечает.

Это был самый обыкновенный четверг. Как всегда и бывает по четвергам, мы встретились с Мариной. Она повела нас в ЦДХ на выставку чуть ли не первых авангардистов – Гончаровой и Ларионова.

И первая картина, на которую я набрела, стала для меня не только первой, но и каждой последующей, так как я все время к ней возвращалась. Это была картина Гончаровой «Китаезка» – пара престарелых китайцев черно-белыми красками. И на этом безжизненном полотне яркие иероглифы: может быть, слово, а может, не просто слово – послание какого-то древнего бесследно исчезнувшего народа – для космоса.