Александр Гера - Набат-2
— Она что-то про Альпы несет, явно не в себе. Там сейчас Бехтеренко. Девица пытается раздеться и…
— И?…
— Дать ему хочет. Святослав Павлович плюется, а она его умоляет, — рассказывал Зверев.
«Уподобиться призванию своему и неразумности поступков, обнажая помыслы свои», как сказано в трактате «Письмена сошедших с ума», который родился у братьев-францисканцев.
— Передай, пусть заканчивает. Толку не будет.
— А что произошло, Игорь Петрович? — недоумевал Зверев.
— Перекал свинцового зубила. Понимаешь?
— Сложно.
— Обычный энергетический перебор, — отвернулся Судских.
— А где Гуртовой, Китайцев?
— Доставлены в Ясенево, как вы распорядились, — ответил Зверев, боязливо поглядывая на шефа. — Воливач дал команду перевезти к нам для допроса и отправить потом назад.
— Пусть ждут, — согласно кивнул Судских.
«Гуртовой знает многое, если не все, а Китайцев…»
У бывшего царя-батюшки набралась целая группа арапчат. Грешили направо и налево, каялись сугубо царю и втихомолку набивали собственные карманы. Они умело подпевали «во здравие», но пришло время спеть «за упокой», а они заигрались, посчитав себя взрослыми громилами. Им припомнили обиды, и арапчата поспешили исчезнуть. Не успели. Границы перекрыты, а дотошные журналисты умело травили раны обиженных арапчатами. Чиновники поспешно стучали на арапчат, подрагивая от скрипа дверей. За ними не шли из органов, и это пугало еще больше. Они спешили выговориться о радении дел Отечества под скупую мужскую слезу. По ним никто не плакал, разве что веревка.
«Так и быть, — мрачно усмехнулся Судских. — Одного Гуртового хватит, порасскажет многое».
За Китайцевым с Лубянки вышла машина, и тут выяснилось, что Китайцев распустил кальсоны, с которыми не расставался даже в июле, опасаясь геморроя, сплел из ниток жгут и повесился в камере, едва узнал, что его везут обратно к Воливачу.
На другой день все газеты поместили материал о самоубийстве Китайцева. Надо же! — изумлялись обыватели. Набрался-таки смелости! Хоть один добрый поступок.
Никто не собирался обвинять органы в преднамеренной расправе — кому нужен трепач, взлетевший до Кремля благодаря умению батюшки подбирать удивительных бездарей на государеву службу, чтобы царская семья оставалась неприкасаемой. Надсадив смолоду печень возлияниями, а сердце — прыжками в воду, он считал свои болезни царскими, всех дураками, а себя самого несменяемым венценосцем. Размечтался и помер. За гробом шли одни проститутки, у которых с кончиной царя-батюшки отбирали публичный дом напротив гостиницы «Москва». Горе для них было великим, но зарабатывать на жизнь приходилось, и они прямо на поминках присягнули на верность претенденту. А он их присягу не принял и снял со всех видов довольствия. Может, от горя повесился и Китайцев. Может, и кара божья. В России она быстра, только тяжеловато, медленно зреет.
«…И случилось так по смерти царя Бориса, что измельчали ранее престольные роды на Руси, а худые возвысились. Романовы и Захарьины, Юрьевы и Шуйские, невесть откуда пришедшие, тихой сапой богатели, меж собой затевали браки, лелея надежду великую захватить московский престол всеми правдами и неправдами. Правда была в смуте, которую они раздували в народе, неправды было много, отчего смута не кончалась. Уже никто не соблюдал царских законов и замахивался на законы божьи.
От брошенной искры пожар раздувался, влекомый сумятицей беспредела, и лишь славный воевода, молодой боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, удалью своей и божьим заступничеством вознамерился унять пожар в земле Московской…»
«Стоп! — полистал рукопись к началу Судских. — Я остановился на Василии Первом…»
Он нашел это место и, пока выдавалась свободная минута в ожидании Гуртового, решил дочитать рукопись.
«…Батюшке своему князь Василий Дмитриевич поклялся сплотить державу вкруг Москвы, чтобы неповадно было казакам и ханам Золотой Орды не токмо требовать дань, но извести и семя казацкой вольности. Он подчинил себе Нижний Новгород, Муром, Вологду, и князья этих земель присягнули ему в верности, крест целовали и руку великого князя Московского слушать во всем и вере христианской не изменять.
Галицкий и костромской князья, Псков и Великий Новгород наказа Василия Дмитриевича не приняли, отчего случился раздор, а когда сын Василия Первого, прозванный Вторым, венчался на великокняжеский престол, договорились меж собою первенства Москвы не принимать и вольницу свою защищать совместно. Казацкая орда к тому времени развалилась совсем, казаки ушли на юг в свободные земли, и подмоги от них Великий Новгород получить не мог, и Василий Второй стал навязывать свою власть тяжелой рукой, и лишились Псков и Великий Новгород свободного промысла.
Пошел Василий Второй на земли галичан с большой дружиной, и князь галицкий Дмитрий Шемяка договорился с костромичами, у которых князь был молод и неопытен, общей дружиной выступить против Василия Васильевича. В лета 6957 (1446) года Дмитрий Шемяка заманил войско Василия Второго в болото у Мурома, его самого захватил в плен, а войско бесчестил избиением. В Галиче он возил московского князя скованным в цепях вокруг Кремля и потешался над ним очень. «Зачем ты позоришь меня, князь? — спросил Василий Второй. — Ужель тебе нет радости в том, что ты дружину мою хитростью одолел, а меня в полон захватил?» На это Дмитрий Шемяка ответил: «Ты хотел лишить нас воли самим избирать, с кем водиться и кому служить, каким богам разумением поклоняться? Так нет же тебе! Пусть орлами недолго проживем, зато не отбросами твоими кормиться станем в неволе московской! Лучше с казаками свободу малую делить, чем у тебя вечную темницу! А какова эта темница — познай сам!»
Так сказавши, он велел князю Василию глаза выколоть и отпустить восвояси.
На обратном пути в Москву у реки Болярки повстречался его печальному отряду волхв Знахарий, который облегчил страдания князя и обещал научить его видеть во тьме не хуже зрячего. Князь поверил и захватил с собой волхва и близких его. Только старая женщина, жившая в лесу, отказалась ехать. Князю доложили, и спросил он ее о своем решении, почему не хочет она землянку лесную сменить на град Московский?
«Хочу толковать с тобой наедине, — ответила она. — Я сама умею волхвовать и многое тебе готова поведать. Очень скоро возвысится тьма над светом, и ты причиной тому станешь, а тот, кто увлек тебя в тенета тьмы, будет властвовать во тьме и не пускать свет».
Князь Василий, которому полегчало от снадобий знахарских, подивился тому и спросил: «Не сын ли твой волхв, который обещал научить меня видеть во тьме? Зачем ты на него напраслину наводишь и чем он тебе не мил?» Она ответила: «Нет, он пришлый человек из далекой страны, силой взял мою дочь, у меня выведал тайны волхвования жизни земной и лечение хвори, а меня ослепил. Он княжеских кровей, но княжение его — зло, и быть твоему княжеству во тьме и крови 555 лет, пока не придет истинный поводырь. Будут победы и напрасные, будет горе и ненужное».
Так сказала она, и князь Василий рассмеялся: «Долгую жизнь сулишь ты моему роду, а горе мы переживем!»
По прибытии в Москву научил Знахарий князя свободно передвигаться незрячим, а князь крестил его, дав имя Сергия, племянницу свою за него отдал, держал при себе, возвысив до первых помощников. Тогда возмутились другие, благородных кровей, и повелел Василий, прозванный Темным, чинить верным людям сан особый по наущению Сергия — болярский, коли встренулись они на речке Болярке, сулившей, как говорил Сергий, удачу немалую.
За один поход Василий Темный сломил гордыню Великого Новгорода, казнил обидчика Шемяку и повелел после того называть себя Великим князем Всея Руси.
Перед казнью он ослепил Дмитрия Шемяку и спросил: «И как тебе теперь в темноте?» Ответил Шемяка гордо: «Плохо, но не от тьмы, только боль слепит. Так и вотчина, тобой созданная, будет корчиться в слепоте, отчего не пробиться ей к свету. И будь ты проклят во веки вечные за то, что спокойную тьму возвысил над яростным светом!»
После такого проклятия Василий Темный правил еще шестнадцать лет, а в княжестве налаживалось успокоение.
И сын его, Иван Васильевич Третий, правил тихо и смирно, даже битва великая, как предвещалось, не была: в лета 6988 (1480) дружины Василия Третьего подошли к Угре, встретились там с казацкой Ордой, простояли друг против друга до белых мух и разошлись восвояси, долгим оказалось стояние, только не отважились ордынцы нападать первыми, а князь Иван сказал: «Лучше худой мир, чем добрая ссора». Покорились ему безропотно ближние ордынцы, Тверь и Вятка, Пермь и Новгород. В землях этих князья не почитали более воеводские привилегии, а боярские, когда отвечать не за что, а судить от имени Великого князя сподручно по «Судебнику», который издал отец Ивана Василий Третий. От княжения такого простому люду становилось горше и горше, да еще поповская власть стакнулась с боярской и давила народ двойным спудом. Одной рукой запугивали попы властью великого князя Московского, другой — властью божьей на небе, и негде стало искать им защиты…
