Александр Гера - Набат-2
— Как в моем? — не дошло сразу до Судских.
— Именно в твоем. Так он сказал. Чувствует себя очень плохо.
— Еду, — не раздумывая больше, ответил Судских.
— Встречаемся в холле госпиталя.
2 — 10
Былая спесь отлетела от лица Мастачного в больничной палате. Сейчас, в жестком гипсовом скафандре с высоким глухим ошейником, он напоминал космонавта, которому не суждено вернуться на Землю. Поглядишь, так и кажется, запоет сейчас: «Зеленая, зеле-е-о-ная трава!» Трагизм усугублялся окружающей белизной стен и наряда. Совсем недавно он распоряжался судьбами, если не сказать жизнями, дивизиями, состоящими из молодых жизней, а теперь сам остался один на один с приговором судьи.
«Или не так все мрачно? — думал Судских, вглядываясь в изможденное лицо Мастачного. — Такие выкарабкиваются из любых щелей, еще и безвинного утянут».
— Здравствуй, Василий, — тихо сказал Воливач, едва глаза Мастачного открылись. — Привез я Игоря Петровича, как просил. Беседуй с ним. Мне уйти?
Вопрос повис в воздухе. О состоянии здоровья важного пациента главный врач госпиталя высказался однозначно: в любой момент он готов предстать перед Богом. Утешать, бодрить его смысла мало. А может, пред сатаной? Кто, как не Мастачный, превратил стражей порядка в сопливую разнузданную ватагу?
— Покаяться хочу, — с хрипящим свистом продавил трудные слова Мастачный.
— Кайся, — великодушно разрешил Воливач. Кроме Судских, в палате никого не было.
— Перед Игорем Петровичем, — дополнил Мастачный.
— Как пред Господом нашим, — от души злорадствовал Воливач.
— Сына его захватили по моему распоряжению.
— Это не тайна, — неторопливо отвечал Воливач. — Я об этом знаю. Кто приказал?
— Гуртовой.
Пока Воливач обсасывал признание, Судских вмешался:
— Где сейчас мой сын?
— На квартире Сунгоркина, — хрипло просвистел Мастачный.
— Ничего там не обнаружено, — в некотором замешательстве ответил Судских. — Севка утверждал, что звонит из-за рубежа, Люксембург или другая страна, только не у нас.
— Ищите лучше, — с усилием выдавил Мастачный.
Воливача беспокоило другое. Мастачный на последнем издыхании, а вызнать у него хотелось бы побольше. Опережая Судских, он спросил:
— Так ты масон? Хохол до мозга костей!
— Бес попутал. Но не масон, — прохрипел Мастачный. — В моем кабинете…
Он силился закончить фразу, а из горла вылетал свист, он нарастал, и угрожающие хрипы строились в ритм.
— Что в кабинете? — торопил Воливач.
Судских повернул голову к окну, прислушался.
— В моем кабинете…
— Да продави же! — не утерпел Воливач.
— Виктор Вилорович! — крикнул Судских и потащил его из палаты: прямо в окно наползала тупая морда вертолета, нарастал стрекот лопастей. Воливач открыл рот от неожиданности и рванулся из палаты следом за Судских. Пробежав в коридоре несколько шагов, они разом упали на пол. Следом ахнул взрыв и посыпался град штукатурки, обломки дерева.
Потом, казалось, непривычно долго сыпались осколки стекла и режуще звучали высокие голоса. Слышались крики о помощи, топотали ноги.
Судских вскочил первым и помог Воливачу выбраться из-под штукатурки и обломков.
В палату заглядывать не пришлось — она открывалась прямо перед ними.
— К нам залетела граната, — мрачно пошутил Воливач, отряхиваясь и одновременно оценивая убытки от взрыва. Граната разворотила палату Мастачного и соседние с обеих сторон. Искореженная кровать, разбитые и расшвырянные всюду остатки приборов, марля висела паутиной, зацепившись за острые выступы, и всюду красные полосы свежей крови. От Мастачного ничего не осталось.
— А мы в рубашке родились с тобой, — тянуло на мрачный юмор Воливача. Он по-своему переживал шок от взрыва. Наконец он кончил отряхиваться. — Распоясались, дешевки поганые! — зло процедил он и вслед за Судских стал выбираться из коридора, заваленного обломками. — Ну, дешевки, держись. На террор я отвечу фурором.
Из рук вон выходящее происшествие взбесило не только Воливача. Президент выступил по телевидению с обращением к народу и сдержанно, без угроз и патриотического скептицизма назвал вещи своими именами, назвал виновников трагедии в госпитале.
Впервые открыто прозвучало — масоны. Ответственность возлагалась на боевиков масонской организации «Вечное братство».
— Они думают, все дозволено, можно творить беззаконие, а Россия стоит на коленях. Свершилось то, что должно было случиться от безответственной политики прежних режимов. Террор, который готовился последние десять лет, развязан. А я считаю, что терпение россиян лопнуло!
Пора! — понимающе выдохнула Россия. На степашек-барабашек, знакомых давным-давно по неуклюжим попыткам выдать черное за белое, смотрели очень косо. Надвигался тот самый период, когда разумность уступает место разнузданности. Президент не позволил: усиленные наряды казаков разъезжали по столице, нагайки пускались в ход при малейшем проявлении жаждущих мести превратить святое чувство в элементарный мордобой, с битьем стекол, погромами и возможностью разжиться чем можно, когда такая возможность появляется. Грабь награбленное! — с начала века до конца его сопровождали помыслы малоимущих. Нас-де ободрали, теперь ваша очередь. Нагайки казачков очереди разгоняли. Одним словом, не вышло у «Вечного братства» очередной раз предстать перед всем миром обездоленными и гонимыми за правое дело свободы. Похмелье в чужом пиру не состоялось, да и пировать было не с чего.
Воливач не перечил Судских, когда он попросил разобраться с Сунгоркиным лично. Дело мести — дело понятное, но не таков Судских, чтобы ради мести закрыть глаза на все остальное.
«В нашей конторе зубы не выбивают и лежачего ножками не придерживают», — вполне откровенно сказал он Воливачу, и тот отдал ему с легким сердцем Сунгоркина с потрохами.
Хозяина доставили из банка с ордером на арест и обыск квартиры. При задержании он возмущался по инерции, считая себя чуть ли не женой Цезаря, пытался звонить в Брюссель. Почему в Брюссель? Никто не спрашивал. Хватит играть в виповца. Вор должен сидеть. Трубку из рук забрали, надели наручники и увезли без долгих объяснений. Банк закрыли. Закрома опечатали.
Квартира походила больше на представительный офис, чем на жилье. Потолки пять метров, двенадцать комнат, дорогая мебель, антиквариат. По меркам цивилизованных стран — ничего особенного, живут и во дворцах и в анфиладах комнат не путаются, но по совковым, когда квадратные метры размеряют жизнь человека от восьми положенных в начале и до двух в конце, — это дикость, вопиющее скотство, квадратура круга. Ладно бы Сунгоркин заработал свои блага неустанным трудом в сфере бизнеса или выиграл кубок Стэнли с ракеткой в руках. Ничего он нигде не выиграл, ничем не блистал, еще десять лет назад подшивал штанины «молниями» и вымучивал материальцы о демократизации и доблестной перестройке в районную газету «Путь к коммунизму». Штаны обтерхались за десять лет, появились смокинг и апартаменты княжеского пошиба, а где Сунгоркин разменял свою душу на квадратные метры, Судских предстояло выяснить.
— Виталий Иосифович, — обратился к нему Судских. — Сами чистосердечно расскажете о закулисной стороне ваших доходов или доверите мне?
Оперативники Судских ожидали в столовой, разговор происходил в гостиной под оригиналом картины Айвазовского «Шторм надвигается», известной только по каталогам, а тут висит, целая и невредимая, у вороватого клерка.
— Я отвечать на ваши вопросы и вообще говорить без адвоката не собираюсь, — высокомерно заявил Сунгоркин. Был он среднего росточка, но заквадрател от сытой жизни, и Судских распинаться перед ним не стал. Похожий на мяч регби в лежачем положении, Сугоркин поймет только увесистый пинок.
Для начала Судских приголубил его:
— Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
Сунгоркин степенно сел и поджал губы.
— Где мой сын? — спросил Судских. Поза нувориша надоела.
— Найдете, ваш будет, — нагловато ответил Сунгоркин.
— Скажите, а если вам элементарно дать по морде лица, вы станете сговорчивей?
— На морду есть хозяин, — светился наглостью Сунгоркин. Похожий на скандально известного премьера Кириенко, такой же бывший комсомолец, он ничего не боялся в силу своей глупости. Говорить научился. Все рыжие арапчата говорить научились.
— Так дать или как? — повторил свой тезис в сжатой форме Судских. Сунгоркин раздражал.
— Или как, — сострил Сунгоркин. — Мне этот разговор неприятен.
— Мне тоже. Я только выясняю степень вашей вседозво-ленной наглости. Даже ваш кумир Чубайс наглел меньше, потому что знал о шестке, на котором сидел, а вы лицемер, Виталий Иосифович, взяли за норму вытирать ноги о Россию, запасшись другим гражданством. Я доподлинно знаю, что о местонахождении моего сына вам известно. Я найду его, и тогда горе вам. И не уповайте на юридические условности. Для вас они больше не существуют, вы перешагнули черту дозволенного.
