Игорь Вишневецкий - «Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов
[Сводная запись от] 16 октября — 25 ноября [1926]
<…> Из других событий можно отметить лекции Карсавина о Евразийстве, очень интересные. Мы ходили туда несколько раз по приглашению Сувчинского. Там же я познакомился с Мариной Цветаевой, но дальше нескольких слов разговор не пошел. Были мы два раза у князя Bassiano, плохого композитора, но очень милого человека, итальянца, женатого на богатой американке. У них отличная вилла близ Версаля, и каждый раз они присылали за нами автомобиль. Я не очень люблю выезжать в «монды»[*], но эти люди были на редкость приятны, кормили замечательными завтраками, привозили и отвозили, — и я ездил туда с удовольствием. Кроме того, там бывали Сувчинский, Карсавин и другие евразийцы.
22 января [1927, Москва]
<…> Втроем, Мясковский, Асафьев и я, вышли на улицу и пошли к Держановскому, до которого было недалеко и к которому мы все были приглашены обедать к пяти часам. Я рассказывал про Сувчинского, как он живет, на ком женат, чем занимается и что такое Евразийство, умолкая, когда попадались встречные, ибо тема была нелегальная, да и Асафьев отметил, что письма к Сувчинскому и от Сувчинского, по-видимому, пропадают. Впрочем, переулки, которыми мы шли, были довольно пустынны, и поэтому разговаривать можно было свободно.
Когда я остановился после точки, Мясковский критически посмотрел на меня и сказал:
— Ну, ничего, вы, кажется, не забыли русского языка.
Я форменно смутился и даже рассердился:
— А почему мне, собственно, надо было его забыть? <…>
24 сентября [1927, Сен-Пале]
<…> Днем погода разошлась, появилось солнце, и мы с Сувчинским поехали в автомобиле в La Rochelle, что в 75 км от нас. Сувчинскому надо было повидать своего знакомого, князя Святополк-Мирского, а я с удовольствием взялся отвезти его в La Rochelle в автомобиле, так как дорога мне казалась интересной. И действительно, сначала были красивые поля, потом, перед Rochefort’oм, мы переехали через реку на плоту, а от Rochefort до La Rochelle была дивная дорога, по которой мы неслись со скоростью 80 км/час, доходя до 90. С океана дул ветерок, который, проходя над лугами, смешивался с запахом травы. Это приволье с бешеной скачкой в придачу приводило Сувчинского в совершенный восторг. В La Rochelle мы встретили князя, с которым я уже встречался у Bassiano. Это человек довольно любопытный: начал карьеру гвардейцем, во время Деникина брал у большевиков Орел, затем разочаровался в белом движении и, благодаря очень неплохим трудам по русской литературе, был охотно взят профессором в Лондонский университет. На почве его интереса к Евразийству между ним и Сувчинским возникло общение. Мы втроем походили по городу, в котором есть красивые давности, затем Сувчинский угощал нас вкусным обедом, причем князь не без священнодействия выбирал коньяки.
С Сувчинским разговор, как и в некоторые предыдущие разы, перешел на Стравинского, на его направление, на его религию. Сувчинский уверял, что религиозность чувств его самая подлинная и является результатом трудного творческого процесса, а также постоянного пребывания в страхе то за верность своего пути, то просто за свою судьбу и здоровье (он в каждом кармане носит по кресту).
Я сказал:
— Вот уж страх — не христианское чувство!
Князь:
— Наоборот, именно христианское, и в Библии все время говорится о страхе Божьем.
Я:
— Но это совсем другого рода страх, это не страх перед случайностями, а страх не оказаться образом и подобьем Божьим.
Князь:
— Наоборот, самый реальный страх перед вечным наказаньем.
Тут Сувчинский, объясняя страхи Стравинского, выпалил невероятную вещь:
— Да, да, страх быть избранным божеством, страх оттого, что на твоей шкуре выбивают дробь, как на барабане.
Я:
— У вас представление о Боге ветхозаветное, а не новозаветное.
И мне вдруг стало стыдно, что мы спорим о Боге, кончая вторую бутылку вина, поэтому я постарался не поддерживать этого разговора, и он скоро перешел на другие темы.
31 мая [1928, Париж]
Утром на репетицию Второго концерта Кусевицкого. На улице встретил Сувчинского, потом Лурье. Сувчинский идет посередине, разговаривая то со мной, то с Лурье. Я ухожу вперед, разозлившись.
<…>
24 ноября [1928, Париж]
<…> Пришел Сувчинский, исчезнувший со времени отъезда Асафьева. Сегодня вышел первый номер еженедельной газеты «Евразия», над выпуском которого Сувчинский работал как каторжник — и оттого и не было видно.
— Ну, теперь полегчает? — спросил я его.
— Куда там, — ответил Сувчинский, — теперь надо выпускать второй номер…
В музыкальном отношении в Сувчинском за это время произошли какие-то решительные сдвиги, в которых не последнюю роль сыграл, по-видимому, Асафьев. То есть Асафьев подточил — и что-то рухнуло. Дело касалось Стравинского, которого Сувчинский принялся свирепо поносить. Называл его зубром, политическим и религиозным, возмущался «Поцелуем феи»… <…>
22 декабря [1928, Париж]
<…> На «Евразию» около шестидесяти или восьмидесяти подписок из Кремля, а Сувчинскому — угрозные письма от правых эмигрантов. Он сияет.
14 апреля [1929, Париж]
Днем был Сувчинский, с которым мы обсуждали названия отдельных номеров для «Блудного сына». Я хотел, чтобы в будущей партитуре не осталось даже кохновских названий. Узнав, что я окончательно не еду этой весной в Россию, Сувчинский советовал не прерывать с нею отношений: теперь у них нет валюты и они в упадке, но через несколько месяцев они опять вылезут — на нефти, на лесах, лишь бы не подвел урожай. <…>
[Сводная запись от] 4–10 июня [1929, Париж]
Четвертого и шестого были на «Блудном сыне», один раз с Боровскими. Кларнетиста, после заявления Дезормьера с моим письмом в руках, выгнали. Это произвело впечатление на оркестр, который теперь играл лучше (хотя и в достаточной мере плохо). Народу в зале немного, не то что на открытии. Дягилев отсутствует. Кохно иногда мелькает, здоровается прилично, я — сухо. Сувчинский сидел с Лурье и по окончании, потирая руки, заявил мне: «Будет статья». То есть про «Блудного сына» в «Евразии»; писать будет Лурье, которому Сувчинский не хотел поручать, пока «Блудный сын» не понравился тому. Лурье, видимо, под впечатлением и хочет что-то сказать мне, но я оживленно здороваюсь и, быстро пожав ему руку, ухожу. Пусть на первое время останется с похвалой внутри себя. <…>
Август [1929, Париж]
<…> Евразийство, по словам Сувчинского, вступило в новую фазу. Тот советский офицер Ланговой, которого я однажды встретил на евразийском собрании в Берлине и с которым беседовал о Мясковском, теперь очень выдвинулся в начальники контрразведки[*], и через него один из евразийцев, Арапов, получил разрешение легально поехать в Москву — поговорить. Сувчинский говорит, что Маркс отлично разработал, как надо свергнуть капитал, но в дальнейшей стройке многого не хватает: ни предначертаний Маркса, ни новых идей у советского правительства. И вот тут и должны прийти на помощь евразийцы. Пока же они могут пригодиться большевикам как некий передаточный пункт для сношений с заграницей, пункт, менее одиозный для заграницы, чем сами большевики. Во всяком случае, Арапов уже в Москве — очень любопытно, во что это выльется. <…>
14 ноября [1929, Москва]
<…> Беседа о заказе оперы. Я цитирую Радлова. Агитопера не обязательна, нужно лишь, чтоб не шла вразрез с эпохой, и желателен пафос. Упоминание о Евразии. Я изумлен. Найдут валюту. Все это дает новый поворот делу, особенно в сравнении с разговором с Радловым. В результате интересных разговоров еле поспеваю домой, куда приходит Мясковский… <…>
17 ноября [1929, Москва]
<…>
К Яворскому, далекое Замоскворечье. Тесно — две комнаты, на три четверти заставленные двумя огромными роялями. Еще величественный Кубацкий, и его жена-балерина. Обед отличный, хотя Яворский теперь не в прежней чести. Яворский о Сувчинском, после того, как я оповестил его приезд. <…>
18 ноября [1929, Москва]
<…> В десять Лопашев, а затем Держановский. Я деликатно назвал цену в шесть тысяч долларов, смогу начать первого июля, возьмет год, но нельзя заключать контракт без сюжета. Он говорит, что считает сумму возможной, во главе Радио стоит старый партиец, который желает моего участия. В крайнем случае валюту испросят в Политбюро. Просит прислать книги о Евразии, ему нужно. Хочет Асафьева ассистентом. Беседа длится два часа. Затем захожу к С. Городецкому, которого третьего дня встретил в Драмсоюзе. Про него говорят плохо: он подлизывался к коммунистам, даже травил свою братию — писателей, но потом сам как писатель сошел со сцены. Зашел я по старой памяти (Скифский балет) и потому, что он жил как раз напротив. Необычно интересная квартира, на Красной площади, где вершились тайные дела при Годунове. В стене предполагают замурованных людей. Своды, старинная обстановка. Но неуютно. Он говорит о либреттах, захватывает меня, я прошу присылать, не хочу агитки, антирелигиозных выпадов и беру право перекраивать. <…>
