Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Шрайбер Даниэль
Как же тогда выглядит дружба без опоры на идеал единомышленника? Философ Ханна Арендт не только размышляла об этом, но и сама поддерживала много подобного рода отношений. Для нее сила и значимость дружбы заключалась как раз в живой практике плюрализма[57]. Среди ее друзей, с которыми после эмиграции в Нью-Йорк она интенсивно переписывалась и созванивалась и которых регулярно навещала несмотря на сложность логистики и финансовую затратность, было немало тех, с кем она расходилась в политических и идеологических взглядах, но кому, тем не менее, оставалась верна. Такими друзьями Арендт были известные интеллектуалы Мартин Хайдеггер, Мэри Маккарти, Уве Йонсон, Альфред Казин и Карл Ясперс[58].
Ханна Арендт нашла подтверждение своему пониманию дружбы в словах Готхольда Эфраима Лессинга, о чем рассказала в посвященном ему знаменитом эссе. В «Натане Мудром» он через притчу о кольце показал, что каждая из трех мировых религий может претендовать на суверенитет над истиной и что вместе с тем ни одна из них на это не способна. Мудрость Натана, его человеколюбие и открытость миру заключались прежде всего в том, что он ставил дружбу выше истины. Лессинг без колебаний пожертвовал бы истиной, даже если бы она существовала на самом деле, «ради человечности, ради возможности дружбы и разговора между людьми». Его отличает не столько понимание того, что не бывает одной истины, сколько радость от того, что ее нет, поскольку лишь в этом случае «бесконечный разговор между людьми не прекратится»[59].
Краеугольным камнем проживаемой Арендт философии дружбы в этом смысле было признание инаковости «Другого». Она полагала, что именно различия между людьми, а не их тождественность приводят к настоящей дружбе, к тому бытию между «Я» и «Другой», к тому «Между», где двое могут по-настоящему поделиться опытом и взглядом на мир и где царят открытость и взаимное доверие, но случаются также чуждость и закрытость[60].
Этими идеями Арендт предвосхитила дискуссии таких философов-постструктуралистов, как Эммануэль Левинас, Жак Деррида и Ален Бадью, каждый из которых по-своему пытался философски осмыслить «Другого». Если Левинас построил целую философскую конструкцию на бесконечности «Другого», на том, что он никогда не бывает полностью узнаваем и понятен для «Я», и попытался смотреть на мир с позиции «Другого», то Деррида взял тона помягче. Для него дружба по определению связана с предоставлением «Другому» места за пределами собственной воли. Я часто вспоминаю фразу из книги Деррида о дружбе: «Я отпускаю тебя, так я хочу: самое прекрасное и самое неизбежное в самом невозможном признании в любви»[61].
Что, если этим же объясняется мой скепсис в отношении потока публикаций о счастье дружбы? У меня сложилось впечатление, что новое эмфатическое восхваление дружбы – плод культурной фантазии, реализация которой лишь на короткие мгновения вспыхивает в реальных отношениях, плод завышенных идеалов дружбы, на которые мы молимся, хотя втайне знаем, что они имеют обыкновение испаряться в одночасье. Такие представления о дружбе проистекают из страха смотреть на жизнь трезво – страха, подменяющего реальность миром желаний, в котором отношения полны взаимопонимания и самоутверждения, а конфликты лишь условны.
Кажется, что подобные представления хоть как-то облегчают нам жизнь и дают за что-то зацепиться. Но, по сути, они отражают тоталитарное стремление человека к «одному» мнению или «одной» истине, которые, конечно же, будут его собственными. «Подлинно человеческий диалог», как сказала бы Ханна Арендт, конститутивный элемент дружбы, становится практически невозможен перед лицом таких фантомов. Дружба возникает только тогда, когда мы открываемся при каждой встрече и узнаем друг друга с новых сторон. Она «заново “делается”, заново смешивается, заново изобретается в каждом разговоре», как пишет Сильвия Бовеншен. Именно в этом заключается хрупкая красота дружбы, именно в этом кроется сила подобных связей.
Счастье дружбы – не в ее идеале. Оно не наступит, если удовлетворять лишь собственную потребность во внимании других людей, использовать их для проекции чувств и неразрешенных конфликтов или верить, что мы знаем своих друзей, потому что они так похожи на нас. Устойчивое дружеское счастье – это побочный продукт отдачи, уделения внимания. Это опыт снятия границ, возникающий лишь тогда, когда мы расширяем собственные горизонты и покидаем тюрьму проблем и страхов, в которой зачастую живем. Счастье наступит, если узнавать своего друга в его инаковости. Если открываться его эмоциональной реальности и иному взгляду на мир. Оно наступит, если делать счастливым не себя, а этого человека.
Только взаимное признание инаковости друг друга позволяет расти отношениям и нам самим, освободив жизнь от уз своих неизбежно ограниченных фантазий. Друзья помогают преодолеть внутренний нарциссический звуковой барьер и воспринять всю реальность жизни. Без них невозможно развиваться, невозможно быть по-настоящему человеком.
Когда думаю о дружеских отношениях в своей жизни, они представляются столь же разнообразными, как и люди, с которыми я дружу. Красивые и ограниченные, нежные и холодные, увлекательные и скучные, поучительные и раздражающие. Ни одни не соответствуют идеалу унисона, ни одни не гармоничны полностью. Семантика дружбы и ее старомодные идеалы несущественны перед лицом настоящей дружбы. В ней нет правил, имплицитных или эксплицитных уставов, контрактов, принудительных мер и внешних ограничений. Есть только «Я», «Другой» и то, что происходит между нами. Дружба вплетается в жизнь так идеально и так несовершенно, как только и может быть в реальности.
В те недели болезни, которые я провел дома один, с книгами и за письмом, я чувствовал себя менее живым, но не прекращал разговаривать с друзьями. В этих беседах они были мне и чужими, и близкими одновременно, в этих беседах я мог взглянуть на их взгляд на мир. Я мог просить о близости и знать, что есть люди, которым небезразлична моя жизнь. Удивительно, но мне не было одиноко; в сущности, я даже не чувствовал, что один.
Одиноко как никогда
Рано или поздно многие из нас оказываются в точке, когда понимаешь, что жизнь не такая, какой всегда казалась: внезапно рушатся былые представления и сбываются мрачные предчувствия. Вдруг осознав, что вот он, переломный момент, всем естеством отказываешься в это верить. Когда пандемия достигла в Германии первого пика, меня охватило именно это чувство.
Оглядываясь назад, я затрудняюсь сказать, почему ситуация долгое время казалась мне такой нереальной – возможно, психика защищала от объективного восприятия происходящего. И только за ужином с Йенни, моей подругой из академической среды, все изменилось. Мы знакомы еще со студенческих времен, когда, будучи аспирантами, делили кабинет и вместе гуляли по вечерам. Перед встречей мы убедились в отсутствии симптомов и поначалу говорили о других вещах. Но после ужина, пока мы шли по темному вечернему Моабиту, она рассказала, что сестра ее жены, медсестра из берлинской клиники «Шарите», настоятельно предупреждала: в Германии будет так же плохо, как в Китае. Здесь никто не готов к эпидемии такого масштаба. Надо готовиться к внезапному карантину и запасаться продуктами, чтобы перетерпеть две недели в четырех стенах.
На следующий день Йенни напомнила мне о продуктах, написав сообщение. Когда я зашел в супермаркет за углом, пустые полки лишили меня дара речи. Не было ни муки, ни сахара, ни макарон, ни чечевицы, ни дрожжей, ни туалетной бумаги, ни кухонных полотенец. Я предположил, что это временное явление, и поначалу совсем не беспокоился. У меня все еще было достаточно муки для хлеба, который я пек каждую неделю, да и в кухонном шкафу лежали пакет зеленой чечевицы, коробка хороших макарон и приличные итальянские консервированные помидоры. Но чем дольше я смотрел на пустые полки, тем сквернее становилось на душе. Мне казалось, будто только что начался новый фильм и реальностью моей жизни овладел другой нарратив – нарратив апокалипсиса. Баланс социальной жизни вдруг оказался невероятно шатким. Если уже в этой сравнительно расслабленной ситуации человеческая солидарность дала сбой и одни люди скупали годовой запас пшеничной муки прямо из-под носа у других, то что же будет, дойди дело до настоящей катастрофы? Именно здесь, в этом супермаркете, меня поразило осознание, что отныне я полностью предоставлен самому себе. Мне будто нанесли удар.
