Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Шрайбер Даниэль
Заимствуя образ у философа Жака Деррида, можно сравнить Аристотеля и Монтеня с двумя мощными историческими землетрясениями, случившимися в осмыслении дружбы[48]. Они сформировали рельеф, по которому мы движемся, пытаясь понимать дружбу и воплощать ее на практике. Неважно, ведут ли эти идеалы к пределу возможного, неважно, обрекают ли они нас на то, что каждая прожитая дружба в сравнении с ними кажется неполноценной.
В знаковой «Политике дружбы» Деррида объясняет, насколько проблематична в философском плане эмфатическая идея равенства, эта «идея друга как другого Я». Большинство классических дискурсов о дружбе направлены на растворение в «Другом», в схожем (и однополом) двойнике, на «гомогенность», «гомофилию» и «сродство, обусловленное общим происхождением и рождением, врожденной общностью»[49].
Классическая концепция дружбы подразумевала, конечно же, лишь дружбу между состоятельными гетеросексуальными и, само собой, белыми мужчинами, – и это не просто историческая сноска. Философское осмысление дружбы, направленное на равенство, представляет собой не только выражение, но и один из оплотов того, что исследовательницы в области философии и психоаналитики, такие как Люс Иригарей, Элен Сиксу и Юлия Кристева, метко называли «фаллогоцентризмом» – пониманием мира, основанным исключительно на гетеросексуальной мужской перспективе. Ни для Аристотеля, ни для Монтеня не существовало дружбы между мужчиной и женщиной или между женщиной и женщиной. Оба считали, что только мужчины высшего сословия обладают достаточными для этого интеллектуальными способностями. Такое убеждение сохранилось и в философии XX века, до сих пор откликаясь в идеях чисто мужской или женской дружбы.
Впрочем, кому, как не им, знать об этом. За 250 лет до Аристотеля поэтесса Сапфо писала в Митилене на острове Лесбос стихи не только о любви, но и о дружбе. За 400 лет до Монтеня письма ученой-энциклопедистки Хильдегарды Бингенской свидетельствовали о близких дружеских связях среди монахинь. Некоторые женщины из средневекового ордена бегинок и из высшего общества эпохи Возрождения открыто дружили с другими женщинами. Венецианская писательница эпохи Возрождения Модерата Фонте в конце XVI века написала диалоги, в которых среди прочего утверждала, что женщинам гораздо лучше мужчин удается создавать дружеские отношения и поддерживать их[50]. Все это происходило еще до XVIII века, слывущего сегодня «веком дружбы» благодаря культовому почитанию фигуры друга; еще до того, как Джейн Остин пролила в романах свет на дифференцированную гетеросоциальную дружбу[51]; еще до появления феномена «романтической дружбы» – формы отношений между женщинами, напоминающей классическую любовь с признаниями в любви и клятвами верности, но, как правило, лишенную сексуального воплощения. Достаточно взглянуть на переписку мадам де Сталь с мадам Рекамье или Эмили Дикинсон с ее невесткой Сью Гилберт, чтобы понять, какой силой обладала такая дружба[52].
Западные интеллектуалы и мыслители игнорировали, принижали или высмеивали все дружеские отношения между людьми, не принадлежащими к высшему классу белых гетеросексуальных мужчин: утверждение власти вопреки всей очевидности. Возможно, причина в том, что они втайне признавали исходившую от этих отношений угрозу патриархальному господству, и интуитивно осознавали взрывную силу такого понимания дружбы, которое не основывается на равенстве, а прославляет разнообразие жизни.
Семинар по нарциссизму и двойничеству во многом повлиял на меня сильнее всех остальных учебных курсов. Это было введение в долгую литературную и философскую историю самоотражения, в историю всех неверных путей, по которым идут люди, неспособные прорваться через границы своего представления о себе и мире, в историю непроницаемых звуковых барьеров, которые люди создают, когда ищут в других только то, что уже знают. Пусть я до сих пор не прочитал Лакана по-французски, я не раз возвращался ко многим текстам того семинара. Они определяли мое мышление во время учебы и после – настолько, что, выбрав психоанализ, я решил заняться именно лакановским.
Об этом семинаре мне напомнило прочитанное исследование о дружбе среди студентов вводного курса психологии в Лейпцигском университете. Ученые обнаружили, что те обычно дружат не столько из-за личностной схожести, сколько просто потому, что их определили в одну группу. Если студенты сидели на лекции в одном ряду, вероятность того, что они подружатся, значительно возрастала. С наибольшей вероятностью дружба возникала, если студенты сидели рядом друг с другом. Когда речь шла о том, чтобы завести друзей, случайная пространственная близость била все остальные козыри[53].
Аналогичное исследование, проведенное в Утрехте, показало, что идеал «альтер эго» действительно играет роль в выборе друзей, но совсем не так, как считалось ранее. Чтобы подружиться, студентам вовсе не обязательно было в действительности походить друг на друга. Они воспринимали себя похожими, даже когда это было совсем не так. Студенты поддались нарциссическому стремлению к узнаванию и отражению. Им только казалось, что они повстречали единомышленников, в которых узнали и обрели себя[54].
Миф о дружбе в унисон не миновал даже естественные науки. Например, в одной публикации на эту тему ученые заявляют, что в неврологическом отношении друзья схожим образом воспринимают и интерпретируют мир. Подразумевается, что это сходство – изначальная данность, а не результат длительного диалога и проживаемой сообща жизни. Заявлялось даже некое генетическое сходство между той или иной парой друзей. И хотя сам автор признавал, что результаты требуют более тщательного изучения и что обнаруженное сходство ничтожно мало, тем не менее практически все современные статьи, подкасты и книги, посвященные теме дружбы, ссылаются на это исследование[55]. Мнимая простота ответа на сложный вопрос о том, почему одни люди дружат с другими, слишком соблазнительна. Такие исследования и особенно вопросы, лежащие в их основе, в конечном счете иллюстрируют только то, насколько сильно современное понимание дружбы сформировано идеей самоотражения.
Оглядываясь на отношения с друзьями с литературоведческого семинара, я понимаю, что ощущение идентифицирующего созвучия редко было показателем того, как долго такая дружба продлится и насколько важной для меня станет. В долгосрочной перспективе искать двойника в подруге или друге – не самая мудрая стратегия. Большинство дружеских отношений выдерживают смену времен, жизненных этапов, мест, установок и личностных констелляций, только если оставить позади нарциссическое опьянение от узнавания-себя-в-другом. Только с теми, с кем мне удалось это сделать, я дружу по сей день.
Такие современные философы, как Александр Нехамас, неоднократно предлагали понимать дружбу как «организм», как нечто живое, возникающее в результате гармоничности взаимозависимых органов. Это прекрасный образ. Дружба может процветать, но может и чахнуть. Чтобы отношения продлились, необходимо разговаривать друг с другом, приобретать общий опыт, делиться эмоциями, избавляться от идеи «альтер эго». Если этого не происходит, мы превращаем друзей в «объекты дружбы», тем самым разрушая ее фундамент: настоящую личную вовлеченность, «особую форму единения», «совместность», «мы-сущностность»[56]. Так легко поддаться соблазну воспринимать друзей частью и продолжением себя, любить их за мнимое сходство с собой. Но расчет на тождественность и сопровождающее его нарциссическое присвоение в конечном счете представляет собой форму ненамеренного насилия. Поневоле недооцениваешь «Другого». Упускаешь возможность узнать, кто твой близкий человек на самом деле.
