Вячеслав Маркин - Кропоткин

Дочь Кропоткина Александра рассказывала: «Это было в Дмитрове вечером 23 ноября 1920 года. Отец мой позвал меня и мою мать, чтобы мы выслушали то, что он написал. Он был сильно взволнован и голос его дрожал… Его глубокая и активная любовь ко всему человечеству сделала крайне мучительным для него переживание чужих страданий, которых он не был в силах ни облегчить, ни предупредить. Неизбежность развития революции, шедшей с первых шагов по ложному пути, ведущему лишь к поражению и к реакции, была для его трезвого ума трагическим испытанием»[89].

Кропоткин рассматривает революцию в России как стихийный процесс, подобный землетрясению или тайфуну, «набегающему на берега Восточной Азии». Это — катастрофа, которую подготовили «все предшествовавшие революции». Этому стихийному движению ничто и никто не может противостоять. Любопытна и такая мысль: «В таком положении стоит и правящая сейчас партия. Она уже не правит, ее несет течение, которое она помогла создать, но которое теперь уже в 1000 раз сильнее ее». Пять месяцев назад в послании, переданном лейбористам, совершенно определенно говорилось, что именно правящая партия, подавляя инициативу масс и прибегая к командно-бюрократическим методам управления, мешает развитию революции, строительству снизу.

Описана ситуация хаоса, в котором должны были бы возникать признаки самоорганизации. Веривший совсем еще недавно в неизбежность победы местных творческих сил, теперь он убежден в том, что время упущено, остановить стихийное развитие событий оказалось невозможным, и «роковым образом придет реакция». Ее приход абсолютно неизбежен. «Точно так же, как неизбежно углубление поверхности воды позади каждой волны…» Кропоткин предсказал наступивший вслед за этим длительный период тоталитаризма — «самодержавия в худшем его виде». Возможность выхода из грядущей беспросветности он видел в объединении свободных людей — единомышленников, этически близких, которые осознают свою цель в бескорыстном расточении энергии для освобождения других от подчинения насилию. И это не политическая задача, предполагающая захват власти, а нравственная. По сути, речь идет о возвращении к организациям типа кружка «чайковцев», которые последователи Кропоткина А. Карелин и А. Солонович сравнивали с рыцарскими орденами Средневековья, с сообществом тамплиеров, выступивших против папской власти 600 лет назад, с которыми жестоко расправился французский король Филипп Красивый в 1313 году.

21 декабря 1920 года Кропоткин отправил письмо старому другу Вере Николаевне Фигнер, интересовавшейся, сможет ли он приехать в Москву, чтобы прочитать лекцию. «Насчет моего приезда, — пишет Петр Алексеевич, — должен сказать, что здоровье мое за последнее время так ненадежно, что и думать не могу о поездке. Сердце беспрестанно мучает, и притом, должно быть, еще малярия через день. В придачу случились еще невралгии — жестокие, каких я не помню с Женевы, больше сорока лет тому назад… Ну а лекцию — подавно не прочесть! Недавно я говорил на юбилее Дмитровского союза кооператоров. Еле договорил минут 20, с отчаянной болью в сердце…»[90]

Его душа страдала от того, что происходило вокруг: шло повсеместное наступление государственности, однопартийной власти, бюрократии, единомыслия. На собрании кооператоров, где Кропоткин выступил с речью, которая окажется его последним публичным выступлением, «вышел большевик и спокойно сказал, что это, мол, похороны союза…». Свободно сложившийся союз решено было превратить в бюрократическую организацию, в одну из канцелярий губернского продкомитета. Говоря об этом с горечью, Петр Алексеевич вспоминает: «Начиная с 1-го Интернационала (с 1872 г.), мы постоянно боролись против правила социал-демократов: раз не наше — пусть лучше не существует! Таков неизбежный лозунг государственной революции». И вот дошло дело до кооператоров. А ведь совсем недавно он доказывал Ленину, насколько важно сохранить эту форму народного творчества. И тот вроде бы соглашался, но назвал это все мелочами, пустяками, переключившись на свою главную тему — беспощадной классовой борьбы.

Вспомнился Петру Алексеевичу человек из далекого прошлого — Сергей Нечаев, иезуитскому «Катехизису» которого пытался противопоставить свою ненасильственную программу кружок «чайковцев». Может быть, потому-то и прижилось название кружка, что оно по звучанию как бы противостояло «нечаевцам», отрицателям нравственности. Всю жизнь разрабатывал Кропоткин нравственные основы анархизма, а теперь завершает «Этику» — анархическую, а значит, общечеловеческую, реалистическую, гуманистическую этику взаимопомощи и солидарности… Но какова будет ее судьба? Ведь Ленин говорил ему: «Только такая борьба увенчается успехом. Все остальные способы, в том числе и анархические, сданы историей в архив, и они никому не нужны, никуда не годятся, никого не привлекают, только разлагают тех, кто так или иначе завлекается на этот старый, избитый путь…» В тот же день им написано последнее письмо Ленину, в котором поднимается вопрос о практикуемом ЧК захвате заложников с последующим их расстрелом. Оно было доставлено в Кремль, но никакого ответа снова не последовало.

Завершался двадцатый год…

В конце декабря Петр Алексеевич написал открытое письмо VIII Всероссийскому съезду Советов в связи с тем, что дело шло к закрытию всех кооперативных издательств. Обращаясь к высшему органу советской власти, Кропоткин считал, что нельзя допустить полной централизации печати в Российской советской республике:

«Не найдет ли Президиум возможным предложить на обсуждение Съезда вопрос чрезвычайной важности для России — вопрос о предполагаемом закрытии всех вольных кооперативных и товарищеских издательств…» Перечислив, что кооперативные издательства успели сделать для народа, он подчеркнул их преимущества: «И что всего важнее, в этих издательствах, где сами писатели становились издателями своих трудов, создавалось единство между процессом творчества и производством книги, которого отсутствие так вредно отзывается на большинстве капиталистических издательств и тем более отзовется на издательствах государственных…» И дальше: «Недаром человечество целую тысячу лет боролось за свободу путем невероятных жертв. Убить эту свободу и отдать громадную, вольную культурную работу в распоряжение государственных канцелярий значило бы заставить вас, представителей рабоче-крестьянской России, быть слепыми орудиями мрачного прошлого и связать высокие стремления социализма с прошлым насилием и торжеством обскурантизма — властью тьмы…»[91]

Этика человечности

Взялся за этику, потому что считаю безусловно необходимой эту работу.

Отрицание управляющей функции государства естественным образом заставляет анархическое сознание, противостоящее государственническому, особое внимание обратить на этику тех самых горизонтально складывающихся взаимоотношений людей, на основе которых формируется общество, освобожденное от насилия и принуждения.

Михаил Бакунин к концу жизни мечтал написать «Этику», но умер, не успев этого сделать. По существу, и Кропоткин не завершил работу, начав ее с подробного изложения истории этических взглядов, их развития с древнейших времен.

О взаимоотношениях людей между собой любой мыслящий человек думает всю жизнь. И когда жизнь завершается, возникает потребность подвести итог этим размышлениям, выделить наиболее важное, самое существенное в этой жизни. На долю Кропоткина выпало воочию увидеть смену этических представлений в результате революции. Возник хаос, из которого должен был бы родиться новый порядок, новый строй жизни, основанный на этике взаимопомощи и солидарности. Но произошла подмена понятий, глубокий обман, вместе с которым под знаменем революции вернулась этика господства и подчинения, принуждения и насилия.

Именно тогда, в начале мая 1920 года, написал Кропоткин в письме Александру Атабекяну: «Я взялся за этику, потому что считаю безусловно необходимой эту работу». Когда его спрашивали, не хочет ли он написать революционную этику, он отвечал, что нужна этика «просто человеческая», реалистическая, лишенная мистики, присутствующей во всех религиях, общая для всех людей. Кропоткин признавал, что вечные идеалы нравственности нашли наиболее яркое выражение как в учении Христа, так и в буддизме: «Вместо жестоких и мстительных богов, велениям которых должны были покоряться люди, эти две религии выдвинули — в пример людям, а не в устрашение, — идеального богочеловека». «В словах „не мсти врагам своим“ — истинное величие христианства», — писал он в 1920 году, когда в России еще не отбушевала самая беспощадная из всех войн — гражданская.