Николай Заболоцкий - Стихотворения и поэмы
Особенно тяжко приходится в этом мире животным. Вот монолог коня:
Солдат, мы наги здесь и босы,Нас давят плуги, жалят осы.Рассудки наши — ряд лачуг,И весь в пыли хвоста бунчук.В часы полуночного бденья,В дыму осенних вечеров,Солдат, слыхал ли ты хрипеньеТвоих замученных волов?
К. Циолковский утверждал, что в будущем, овладев величайшими источниками энергии, человечество сердобольно прекратит само существование на Земле тех животных, в ком можно предполагать присутствие сравнительно высоко развитой нервной деятельности и хотя бы слабое осознание тягот существования. Солдату же, герою поэмы Заболоцкого, мерещится мир, в котором люди, освободив животных от ярма, преобразуют сами «лачуги» их сознания, а в стихотворении «Школа жуков» рисуется даже фантастическая картина того, как сто энтузиастов согласились уступить свой мозг, «чтоб сияло животных разумное царство»: «Вот добровольная расплата человечества со своими рабами! Лучшая жертва, которую видели звезды!»
Резкие нападки критики вызвала сама условность поэмы «Торжество земледелия», хотя, по верному замечанию В. Каверина, стоит положить рядом «Фауста» Гете — «и сразу станет видно, откуда идет это стремление взглянуть на мир глазами батрака, коня, предков, кулака, сохи, животных, солдата, тракториста. И духовный и материальный мир природы глубоко задет этим духом преображения, этим спором человека с природой, этим стремлением человека преобразить и подчинить ее».[29] Исключив в дальнейшем из последней главы некоторые строфы, позволявшие думать, будто мечта Солдата о равноправии животных чуть ли уже не осуществлена, Н. Заболоцкий существенно изменил звучание поэмы. Картина будущего, нарисованная Солдатом, остается фантастикой. Все еще только начинается: как предвестник великих перемен, «вылез трактор, громыхая, прорезав мордою века»:
И новый мир, рожденный в муке,Перед задумчивой толпойТвердил вдали то Аз, то Буки,Качая детской головой.
При всей утопичности поэмы, есть своя, верно уловленная поэтом закономерность в том, что раскрепощаемый от рабского труда человек новым, мудрым, проницательным взглядом смотрит на природу.
Поэт не раз обращался к темам, в какой-то мере аналогичным теме своей первой поэмы. Так, с первой ее главой («Беседа о душе») явственно перекликается стихотворение «Отдыхающие крестьяне», где подчеркнуто наивные, сознательно огрубленные в поэме рассуждения деревенских жителей о «высоких материях» переданы уже в другой интонации:
…Привязанные к хатам,Они глядят на этот мир,Обсуждают, что такое атом,Каков над воздухом эфир.И скажет кто-нибудь, печалясь,Что мы, пожалуй, не цари,Что наверху плывут, качаясь,Миров иные кубари.Гром мечут, искры составляют,Живых растеньями питают,А мы, приклеены к земле,Сидим, как птенчики в дупле.
«Задумчивая толпа» в поэме, «отдыхающие крестьяне», которые сидят, «задумчиво мерцая глазами страшной старины», мужик из стихотворения «Осень» — томимы печальным сознанием ограниченности своего прежнего мирка и великой, пусть часто наивно выражаемой, жаждой проникнуть в тайны природы, которая столь свойственна самому Заболоцкому.
Своеобразно выражена эта мысль в поэме «Безумный волк» (1931). Эта поэма начинается разговором волка с медведем:
Медведь
…Скажи мне, волк, откуда появилосьУ зверя вверх желание глядеть?Не лучше ль слушаться природы,Глядеть лишь под ноги да вбок,В людские лазать огороды,Кружиться около дорог?
Волк
…Желаю знать величину вселеннойИ есть ли волки наверху!А на земле я, точно пленный,Жую овечью требуху.
Этот конфликт пытливой мысли с убежденным самодовольством, как феникс, воскресает даже в утопическом «новом лесу», где волки — инженеры, врачи, музыканты, математики — собираются славить погибшего, «безумца волка», пытавшегося овладеть всеми тайнами природы и взлететь в небо. Похваляющийся тем, что «нет таких мучительных загадок, которых мы распутать не могли б», волк-студент от имени своих товарищей корит председателя собрания зверей за снисходительность к «нелепым мечтам»:
Подумай сам, возможно ли растеньеВ животное мечтою обратить,Возможно ль полететь земли произведеньюИ тем себе бессмертие купить?
Но председатель отвечает мудрым предостережением — не ставить границ возможному развитию:
Мечты Безумного нелепы,Но видит каждый, кто не слеп:Любой из нас, пекущих хлебы,Для мира старого нелеп.
Напряженными раздумьями о природе полны третья поэма Н. Заболоцкого «Деревья» (1933) и примыкающее к ней большое стихотворение «Лодейников», к которому автор возвращался в течение многих лет. Герой «Деревьев» Бомбеев и Лодейников очень близки друг к другу своим напряженным «всматриванием» в природу:
Бомбеев
— А вы, укромные, как шишечки и нити,Кто вы, которые под кустиком сидите?
Голоса
— Мы глазки Жуковы.— Я гусеницын нос.— Я возникающий из семени овес.— Я дудочка души, оформленной слегка.— Мы не облекшиеся телом потроха.— Я то, что будет органом дыханья.— Я сон грибка.— Я свечки колыханье.— Возникновенье глаза я на кончике земли.— А мы нули.— Все вместе мы — чудесное рожденье,Откуда ты свое ведешь происхожденье.
Не только этот многоголосый диалог снова заставляет нас вспомнить о «Фаусте» с его «хоровыми» сценами, но и владеющее героями желание преодолеть свое разъединение с природой, прильнув, подобно гетевскому герою, к ее бездонным ключам. В их душе, выражаясь словами из первой редакции «Лодейникова», «идет сраженье природы, зренья и науки». И пока они бьются над тем, как соединить между собой «таинства природы», «красавец Соколов» так же презрительно дивится их неразумию, как медведь потешался над безумным волком.
Взаимоотношения человека с природой предстают перед Заболоцким в противоречивом переплетении: извлечение человеком из природы величайших уроков для себя, с одной стороны, и опасность субъективистского привнесения в природу своих собственных мыслей и желаний, чтобы потом отыскать их там как якобы изначально ей самой присущие, — с другой. Открытия человеческого разума, приводящие к неизбежному вторжению в «тайное тайных» природы, и неиссякаемая прелесть простейших ее явлений, во многом остающаяся неразгаданной. Мнимое противоречие между «мертвящим» разумом и бессознательной природой. Кажущийся противоестественным процесс уничтожения мыслящей материи, особенно в его физиологической обнаженности, — и стройность всех природных метаморфоз в целом.
Признание закономерности вечного круговорота природы долго выглядело у поэта рационалистическим и декларативным. В эмоциональном же восприятии его стихов «смутный шорох тысячи смертей» часто заглушал голос «младой жизни». Отсюда такое пристальное, временами кажущееся патологическим внимание к распаду живого тела («Искушение»), отсюда строки о море — «морде гроба», поглотившей Атлантиду («Подводный город»), отсюда в какой-то мере и отношение к природе как к «высокой тюрьме», удел обитателей которой — «равномерное страданье» («Прогулка»).
О противоречии своих взглядов на природу откровенно сказал Н. Заболоцкий в «Лодейникове»:
Природы вековечная давильняСоединяла смерть и бытиеВ один клубок, но мысль была бессильнаСоединить два таинства ее.
Михаил Зощенко писал о некоторых тогдашних стихах поэта, что в них «поражает какая-то мрачная философия и… удивительно жизнерадостный взгляд на смысл бытия… Кажется, что поэт никак не может примириться с тем, что все смертны, что все, рождаясь, погибают».[30]
Это «бессилие мысли» сказывалось в характере образности. «Таинство» смерти неизменно рисуется Н. Заболоцким как жесточайший, почти отталкивающий акт. По видимости примирившись с его необходимостью и естественностью, поэт «проговаривается» образами. Даже простая стряпня в его изображении приобретает «людоедства страшные черты», выражаясь словами Бомбеева («Деревья»):
Приготовленье пищи так приятно —Кровавое искусство жить!Картофелины мечутся в кастрюльке,Головками младенческими шевеля…
(«Обед»)
