Наум Халемский - Форварды покидают поле
— А он сам послал меня к Степану в больницу, я и осталась у него сиделкой. Трижды приезжал и Андрей Васильевич. Жаль его, он будто окаменел. Однажды я видела, как он тайком плакал в саду больницы, а к Степану всегда приходил бодрый и ничем не выдавал своих страданий.
До нас доносится разговор девчонок со Степаном. Честно говоря, я ожидал увидеть его другим — душевно опустошенным, раздавленным, с выражением суровой покорности судьбе, ждущим от людей сострадания и жалости. Именно таким был бы я на его месте.
Случись со мной такое, я взвыл бы, мне не хватило бы сострадания всего человечества. Подумать только! Степка ничего не видит. Можно ли примириться с вечным мраком? Навсегда, до последнего вздоха обречен он жить в черной бездне…
Думая обо всем этом, я говорю Лесе, что нечего меня просить, само собой разумеется — Степа будет жить у нас, ведь нигде ему не будет так хорошо.
— Дело не в том, где ему будет лучше. Лучше всего ему было бы в нашей хате, на острове. Но он должен жить в городе, учиться его посылают…
— Кто?
— ЦК комсомола. В музыкальное училище, он будет певцом.
Певцом? Разве бывают слепые певцы? Да, бывают, я видел… Степан будет петь о темном и спокойном вечернем небе с дрожащими звездами, но сам никогда не увидит его; о зарнице, пробежавшей над миром, в лунном серебре, о цвете Зининых волос, о том, как звенит и ликует зимний день, о сочной траве на лугу, но сам всего этого никогда не увидит. И если нет у него тех неповторимых радостей, какие есть у меня, и у Саньки, и у всех других, так пусть будет у него самая высокая радость — любовь Зины. Я видел ее глаза, когда она целовала его, такие глаза бывают, наверное, только у влюбленных. На протяжении тысячелетий любовь так и осталась неразгаданной великой тайной.
Все остановились передохнуть. До Черноярской уже совсем близко.
Словно отвечая на мои сомнения, Зина вдруг сказала:
— Степа, милый, мама и папа очень просят тебя, — при этом она взяла его руку в свою, — жить у нас. Во всяком случае, пока вернется в Киев твой отец. Тебе у нас будет отлично.
Степан стоит рядом с Лесей, пытаясь без посторонней помощи закурить папиросу на ветру. Не пойму: то ли он вырос за минувшие полгода, то ли суровость лица придает ему более взрослый по сравнению с нами вид. Он почему-то кладет руку на плечо Леси, глядящей на него настороженно, и говорит:
— Спасибо, Зина. Не стану я вас беспокоить. Очень благодарен твоим родным, но я привык к Радецким, и им легче меня терпеть.
— Что за слово — «терпеть», — обиделась она. — Ты несправедлив. Хоть на первое время поселись у нас. Вовкиной маме трудно, да и тесно у Радецких, а у нас просторно, у тебя будет отдельная комната.
В голосе ее мольба. Все ясно. Любовь к Степану победила все. Ловлю каждое слово с напряжением, с ревнивым чувством. Что их так сблизило? «Степа, милый»… Слова эти причиняют мне боль.
Плетусь за всеми, не принимая участия в разговоре. Мама крепко сжимает мою руку. О всевидящие материнские глаза, благородное материнское сердце, от него ничто не ускользает! Теплом своей руки она хочет смягчить мои муки.
Мать сама ведь говорила не раз: судьба не дарит одному все блага жизни, а распределяет между людьми (не всегда справедливо, конечно) печали и радости, силу и слабость, веру и уныние, богатство и бедность, здоровье и болезни. Что подарила судьба мне? И кто в выигрыше, я или Степан? Да, я здоров, глаза мои видят мир, я могу стать моряком или слесарем, портным или кузнецом, могу читать, глядеть на девушек, но почему я не любим? Зрячий, с железным здоровьем? Любят слепого Степана, в семнадцать лет уже смело глядевшего смерти в глаза. Не лучше ли оказаться на его месте, пусть в вечном мраке, но рядом с любовью, согретым ее теплом, озаренным ее сиянием, ее улыбкой?..
— Отчего же он молчит, кретин несчастный? Хочет от меня отделаться, факт!
Такая реплика может быть адресована только мне.
— Чего ты надулся? — продолжает Степан. — Куда же податься, а?
— Куда влечет, где будет легче и веселей жить, где не наскучат жалостью, — не задумываясь, выпалил я.
Прежде я прочел бы в глазах Степана одобрение, а теперь он протянул руку и стиснул мое плечо. Может быть, этим жестом он хотел показать, что согласен со мной?
— Вова напрасно думает, что мои родные — плохие люди, — обиженно говорит Зина, отходя в сторону.
— Зачем ты так, Зина! Я вырос в доме у Вовы, там мне каждый уголок знаком, знаю, где умываться, где парадный и черный ход, а у тебя я буду совсем беспомощным, факт.
Голос его неожиданно дрогнул, и Степан умолк, подавляя волнение. Где-то в его выдержке образовалась пробоина, он старается закрыть ее и борется с самим собой.
Саня спрашивает, чтобы переменить разговор:
— А кто в Ивановке вместо тебя?
— Фактически никого. Был один паренек, да ушел в летную школу. Прислали мне письма ребята из Ивановской ячейки, просят приехать, но какой из меня теперь прок? Там необходим боевой кимовец.
— А что, если мне поехать на твое место? — вдруг остановившись, спросила Зина. — Вот попрошусь у Студенова и поеду.
В ее глазах, в лице, даже в движениях столько огня, что я и на миг не сомневаюсь в ее решимости.
— Поеду, поеду, — горячо повторяет она. — Там, в Ивановке, я принесу больше пользы, чем здесь. Там многие Девчата ходят в церковь, состоят в сектах, я сумею открыть им глаза.
— Но тебе придется оставить музыку, «Синюю блузу», пионерский отряд… — возразила Ася.
— Не знаю, не знаю… Кто-то ведь должен откликнуться на призыв? А там тоже есть пионеры, там тоже люди любят музыку, песни. И потом…
Зина отбросила волосы со лба и горячо сказала:
— Пусть враги знают — нас невозможно запугать. На место Степы пришли его друзья.
Ее слова вдохнули в меня новые силы. Действительно, какая высокая цель — поехать вместо Степана в Ивановку, продолжать начатое им дело!
— Честное слово, я готов ехать в Ивановку, — преодолевая волнение; говорю я, — конечно, если мне доверят…
Зина, будто не слыша моих слов, набросилась на Асю:
— Тебе очень нравится, когда твоя мама произносит: «Не прекрасна ли цель — работать для того, чтобы оставить после себя людей более счастливыми». Правда, чудесные слова? Но они ведь останутся словами, если каждый из нас не пожертвует для этого чем-то дорогим и не подкрепит их делом.
У нас дома Леся умылась, поела и собралась в дорогу. Пароход на Ржищев отходит через два часа, и Зина с Асей вызвались проводить ее.
Прощаясь, девушка подошла к Степану и робко погладила его по волосам. Он притянул хрупкую Лесю к себе и дважды горячо поцеловал ее.
— Когда же ты теперь приедешь, Леся? — спросил он.
— Когда хочешь, — ответила она. — Может, с твоим отцом приеду.
Степан удовлетворенно кивнул головой. Я смотрю на него в полной растерянности: кого же он любит — Лесю или Зину?
Пожимая мне руку на прощанье, Леся сказала:
— Я на твоем месте, ей-богу, поехала бы в Ивановку.
— Верно! — поддержала ее Зина, улыбаясь. Что, в сущности, означает это «верно» — готовность поехать вместе со мной или что-либо другое?
Обедали мы на балконе. Степан подтрунивал над моим аппетитом, будто видел, как я ем вторую миску супа.
Мы долго молчим. Каждый думает о своем. О чем думает Степан, действительно ли горе не раздавило его, в самом ли деле он ждет еще от жизни радостей?
— Хлопцы! — прерывает он молчание. — Идет набор комсомольцев на флот. Вот, брат, дело! Эх, уйти в дальнее плаванье, на настоящем корабле… Штормы, ураганы, волны заливают палубу, а ты стоишь у штурвала, как скала. Вот жизнь! Саня, это же твоя мечта.
— Да, была и такая мечта, — соглашается Саня. — О чем только не мечтается в шестнадцать лет. Но мы с Борисом Ильичем на юг собираемся.
Саня не любит преждевременно делиться своими планами.
— На юг — так на юг. Разве я гоню тебя на север?
Саня на миг задумывается, а затем поясняет:
— Днепровские пороги знаете? Там будут строить плотину — огромную плотину и электростанцию. Энергия воды даст электричество. Борис Ильич попросился на стройку. И я с ним. Там и учиться можно будет. Туда съедутся тысячи людей со всей страны.
— Интересно, факт, интересно, — согласился Степан, и я слышу в его голосе грусть. Мы с Санькой сваляли дурака, размечтавшись при нем…
Я жестами пытаюсь заставить Саню замолчать, а он разошелся, пока я не ущипнул его по-настоящему.
Но у Степки теперь появилось какое-то шестое чувство:
— Чего кривляешься? Не толкай Саню. Не надо меня жалеть — сам говорил… У каждого своя дорога. Меня посылают учиться, сам Бойченко приезжал ко мне. Буду учиться петь.
— Зачем тебе учиться — ты и так поешь, как Орфей, — сказал Саня.
— Кто это Орфей? — рассмеялся Степан.
