Наум Халемский - Форварды покидают поле
Дзюба напустился на рыжего форварда:
— Я ведь запретил показывать газету до вечера!
Рыжик виновато оттопырил нижнюю губу и растерянно заморгал.
— Прочтешь после игры, — протянул руку за газетой тренер, но мы с Саней уже пробегали скупые строки, от которых перехватило дыхание.
«В селе Ивановка, — сообщал корреспондент, — воскресной ночью разыгралась трагедия. Члены религиозной секты, действовавшие по указанию местных богатеев, подожгли дом председателя комбеда товарища Кочубея, пытаясь таким образом покончить с самим Кочубеем и живущим у него на квартире посланцем киевских комсомольцев Степаном Головней, который вел непримиримую борьбу против контрреволюционной деятельности секты. Вожаку комсомольцев удалось выскочить из охваченного огнем дома через окно, спасся и Кочубей с женой и старшим сыном, но в огне остался двухлетний малыш. Тогда отважный киевский комсомолец Степан Головня снова бросился в избу. Он спас малютку, но при этом сам получил тяжелые ожоги. Жизнь его в опасности. В ответ на подвиг киевского комсомольца несколько парней и девушек — дети бедняков и середняков — подали заявления о приеме их в комсомол.
Ведется следствие о поджоге избы активиста».
Санька побелел как полотно. Только что он заразительно смеялся… Выходит, все это случилось неделю назад, сегодня ведь воскресенье, а мы ничего не знаем о судьбе Степана. Может, его уже нет в живых, давно забросали цветами его могилу, а мы здесь носимся словно угорелые по полю, огорчаясь мелкими неудачами, радуясь футбольным победам… Санька обнимает меня за плечи и напоминает слова из Степкиного письма: «А мои кореши Вовка и Санька хай себе играются в футбол — в то время, когда все кимовцы ведут борьбу с мировой контрой, хай забивают голы и подают корнеры, мы и без них загоним клин в хребет мировой гидре».
— Идем с поля, Саня! — дрогнувшим голосом сказал я.
— С ума спятил! Проиграем матч…
— Мне реветь хочется. Степка, может, в сырой земле лежит, а мы…
Сирена судьи прервала спор.
Игра началась в сильном темпе. Ленинградцы сразу же перехватили инициативу, создавая у наших ворот острые положения. Однажды мне удалось отнять мяч у их края и повести игру с Рыжиком, но когда тот передал мяч Сане, атака захлебнулась. Затем Саня снова почти без — сопротивления потерял мяч. Его точно подменили… Я видел, что по лицу его бегут слезы. Форвард бежал и плакал… Тренер это заметил, Саню немедленно заменил запасной игрок, а обо мне никто нс подумал — будто я каменный.
Тайм этот был сплошной пыткой не только потому, что приходилось непрерывно отбивать атаки ленинградцев. Каждая минута казалась часом, время тянулось, как на операционном столе. В наши ворота был забит еще один мяч, мы уходили с поля, унося Санину победу. Так, во всяком случае, сказал Дзюба, хоть обычно он относил любой успех на счет всего коллектива, а не одного форварда.
Саньку нельзя было найти. В гостинице его никто не видел. Уже к вечеру он явился измученный и, ей-богу, постаревший.
— Я дал Зине телеграмму с оплаченным ответом, — сказал он.
Всю ночь мы не спали. Лежали рядом на койке и прислушивались к шагам на лестнице. Саня то и дело бегал узнавать, не пришла ли телеграмма. Киев молчал. Лежа на койке, заложив руки за голову, он глядел в потолок и, наверное, ругал Зину на чем свет стоит. Мне стало страшно, когда я снова увидел слезы в его глазах, это ведь так непохоже на него! Саня всегда меня обвинял в слабости духа, а сам…
— Не надо преждевременно хоронить Степана, — прошептал я.
— Раз уж газеты пишут, что его жизнь в опасности…
Утром принесли телеграмму: «Зина Ивановке будет сопровождать тяжело больного Головню Харьков Шостакович».
— Значит, Степан жив. Ура, ура! — Санька бросился меня целовать. Но сейчас же возникли новые сомнения и тревоги. Почему Степана везут в Харьков, а не в Киев? Почему его сопровождает Зина? Где Андрей Васильевич?
Первую ночь в поезде оба мы спали как убитые, по потом нас опять охватила тревога, стало совсем невмоготу.
Дзюба и Подвойский успокаивали нас, уверяя, что все обойдется. А рыжий форвард, протирая глаза, захрипел с третьей полки:
— И чего бы я волновался? Он вам брат или сват?
Саня оторвался от окна, с сожалением взглянул вверх:
— Разве можно жить в мире, где каждый интересуется только собой?
Впервые это сказал нам Борис Ильич или Степан, точно не припомню. Сейчас эти слова приобрели для нас новое значение.
За окном проносились полустанки, телеграфные столбы, узкие мозаичные полоски земли, похожие на шахматную доску. В соседнем купе форварды и хавбеки, стараясь перекричать друг друга, пели:
Наш паровоз, вперед лети,В коммуне остановка,Иного нет у нас пути,В руках у нас винтовка.
Серое лето
Целую неделю после возвращения из Ленинграда живем как в тумане. Игорь Студенов в десятый раз звонит в Харьков, в глазной институт. Врачи ничего утешительного сказать не могут. Один глаз вытек от удара горящей балки, борьба идет за второй глаз, — ожог слизистой и роговой оболочек. Приезд Зины не приносит утешения. Состояние Степана все еще очень тяжелое. Спасти второй глаз можно бы, но Степан долго еще не оправится после ожогов, его нельзя подвергать серьезной операции. Необходимо, как выражается теперь Зина, «наводнить» Степкин организм. Ожоги, оказывается, убивают человека именно тем, что пожирают влагу в организме. Теперь Степу лечат мазевыми повязками, вводят физиологический раствор под кожу, внутривенно — глюкозу и другие препараты. У него резко упало кровяное давление. Зина несколько ночей дежурила в больнице, пока не приехал Андрей Васильевич и отправил ее в Киев. Сам он будет в Харькове ждать приезда дочери фронтового друга, вызвавшейся ходить за больным Степаном.
Зина часто плачет и вообще изменилась до неузнаваемости. Ее судорожно сжатый рот и печальные глаза подавляют нас всех, мы не смеем даже улыбаться.
Сколько раз она рассказывала о ночах, проведенных у постели Степы, но снова и снова возвращается к этому. Вероятно, ей хочется подчеркнуть духовное превосходство Степана, то, насколько в ее глазах он выше нас с Саней. Она восторгается его волей, презрением к малодушию.
Однажды ночью, вспоминала она, Степа почувствовал себя немного лучше и сказал: «Скоро, Зина, я поправлюсь и тогда спою тебе одну очень хорошую песню».
Произнес он эти слова шепотом, по-видимому, лишь с одной целью: подбодрить ее, вселить веру в исцеление. Глядя на его страдания, она не ждала ничего хорошего.
— Когда я поила его чаем с ложечки, он даже пытался шутить: «Фактически я сейчас живу, как фараон. Сам ничего не делаю, вокруг с десяток слуг, меня кормят и поят, выполняют любое желание. Вот так и привыкает человек к барским замашкам, вот так и становится трутнем. Факт!»
Потом он замолк на целые сутки. Ему стало очень плохо. Даже мне запретили сидеть возле него. Но когда Степан пришел в себя, то прежде всего спросил сестру, не уехала ли я.
Профессор так и сказал: «Если Головня выживет, то на девяносто процентов благодаря своей силе воли». Да, другой на его месте не перенес бы подобных мук.
Тяжело вздохнув, Зина плачет навзрыд.
У девчонок вообще глаза на мокром месте. Правда, Ася ведет себя по-комсомольски, даже меня обвиняет в малодушии.
Ася и Зина до мельчайших деталей помнят эту страшную ночь. Ведь пожар произошел в то воскресенье, когда в Ивановку приехала бригада «Синей блузы». Выступление киевлян собрало почти всю сельскую молодежь и имело большой успех. После концерта еще остались танцевать под баян. Степан торжествовал — в клубе было полным-полно, зал не мог вместить всех желающих. Среди зрителей Степан узнавал и тех, кто посещал проповеди в доме христомола.
Простились девушки со Степаном в полночь. На рассвете он пообещал прийти проводить синеблузников, уезжавших в Киев. Вся бригада осталась ночевать в клубе. Уснули крепко, усталые после дороги и выступления. Ася проснулась ночью от холода и неудобного ложа — спали на скамейках. Она глянула в окно и увидела багровое зарево за речушкой. То догорал дом Кочубея. В том зареве померк навсегда свет для нашего Степки Головни.
Только через два месяца был пойман поджигатель, совсем юнец. Вначале он пытался всю вину взять на себя, но в конце концов признался: пресвитер секты баптистов снабдил его деньгами и велел сразу же после поджога выйти огородами за село, добраться до железнодорожной станции, расположенной в нескольких километрах от Ивановки, и бежать в Донбасс.
Это лето осталось в памяти как серый, тоскливый день. Мне даже не о чем рассказывать. Сперва я все думал о Степе. Поделиться было не с кем. Саня уехал на гастроли с Борисом Ильичей. Зина и Ася почти все лето живут с пионерским отрядом в лесу. Мать говорит, что время все исцеляет. Но настоящее горе, на мой взгляд, не скоро притупляется. Когда забываю о Степке — тревожат мысли о Зине. Очевидно, она любит Степана. Ведь любят не только здоровых и красивых. И вот Зине мил больной и искалеченный Степан, а не я — здоровяк. Поглядели бы вы, как Зина просияла, когда из Харькова прибыло коротенькое письмецо, написанное чужой рукой, в котором сообщалось, что Головня поправляется и скоро вернется домой.
