Лев Кривицкий - Эволюционизм. Том первый: История природы и общая теория эволюции
Если исходить из поверхностного представления о ситуации, сложившейся в эволюционной биологии, можно прийти к выводу, что дарвинизм устарел двояко – и в качестве современного неодарвинизма, и в качестве классического дарвинизма. Отсюда и берёт начало представление об устарелости дарвинизма, которое по своей сути является чисто мифологическим представлением, мифом, отражающим лишь кризисное состояние современной эволюционной биологии.
Модернизация дарвинизма, проведенная СТЭ в определённый период развития науки, в XX веке была полезной, но в целом неудовлетворительной. На эту неудовлетворительность фактически и указывают её критики, в том числе и В.Назаров.
Прежде всего, Назаров, как и многие другие авторы, отмечает узость и ограниченность физикалистской, редукционистской методологии, положенной в основание СТЭ и не допускающей учёта специфичности биологического знания. Правда, Назаров умалчивает о том, что «недарвиновские» теории страдают этим ещё в большей степени.
Совершенно справедливо В.Назаров критикует застылость и догматизм апологетов СТЭ, нетерпимость большинства из них к критике и восприятию новых идей и открытий. «Особенно острый дефицит критической рефлексии, – пишет он, – обнаруживается у столпов и апологетов СТЭ. Это видно хотя бы из того, что они обычно апеллируют к попперовскому приёму опровержения не для того, чтобы подвергнуть анализу собственную позицию, как это ещё до Поппера делал Дарвин, а лишь для дискредитации оппонентов… Апологеты СТЭ чужды самокритике и при этом продолжают удерживать позиции в научно-образовательной сфере» (Там же, с.86).
Последнее, однако, связано не только с недостатком критического мышления у сторонников СТЭ, но и со слабостью аргументации их оппонентов, создающих «недарвиновские» модели эволюции, опираясь на весьма шаткие основания при редукционистских и геноцентрических объяснениях крупных эволюционных изменений. Они ищут оснований для своих далеко идущих выводов в новейших открытиях молекулярной генетики, что, безусловно, даёт им определённое преимущество перед СТЭ, застывшей на былых достижениях популяционной генетики.
Но использования ими новейших открытий недостаточно для обоснования радикальных мутационистских и геноцентрических взглядов на эволюцию, в которых они пошли ещё дальше СТЭ и которые ещё более примитивны с философско-методологической точки зрения.
Недаром Назаров совершенно справедливо отмечает, что «сложившаяся ситуация привела к резкому отставанию философских и методологических оснований современного эволюционизма от его эмпирической базы» и что «фактически они предстают как реликт старой эволюционной парадигмы, разрушенной новыми фактами, но ещё удерживающейся на плаву в силу инерции мышления» (Там же). Но эти слова в равной степени применимы ко всем геноцентристско-мутационистским моделям эволюции и совершенно не относятся к дарвиновскому учению.
Великолепно вскрывает Назаров искажения дарвинизма, принятые за основу в СТЭ и фактически тоже превратившие её в своего рода «недарвиновскую» теорию эволюции. В сущности, дарвиновское учение было принято создателями СТЭ в весьма специфическом варианте на основе сформировавшегося в XX веке геноцентрического и мутационистского способа теоретического мышления. Но очевидна их громадная заслуга в защите и развитии дарвинизма на основе новейших открытий генетики первой половины XX века и вплоть до начала 70-х годов этого века.
Фактически они спасли дарвинизм от радикального мутационизма, господствовавшего в начале XX века и вновь претендующего на господство в начале XXI столетия. Они были действительно великими учеными и сделали совершенно основательные выводы из того уровня знаний, которые имелись в их распоряжении на протяжении их жизни. Не их вина, а их беда, что тот уровень знаний приводил к искажению и примитивизации многих идей классического дарвинизма, вследствие чего они оказались в ряде отношений не впереди, а позади теории Дарвина. На это обстоятельство и указывает В.Назаров.
«По сравнению с теорией Дарвина, – констатирует он, – СТЭ оказалась более узким синтезом. В нем не нашлось места для сравнительной анатомии, эмбриологии, макросистематики, науки о поведении и экологии. Он не проявил интереса к процессам осуществления наследственности в индивидуальном развитии. Зато в СТЭ сочли возможным включить явления преадаптации, генетического дрейфа, ненаследственной изменчивости, чуждые её логической структуре» (Там же, с.86).
Геноцентрическая ориентация СТЭ привела к искажению ряда фундаментальных идей классического дарвинизма.
«Некоторые положения Дарвина, – совершенно правильно утверждает далее В.Назаров, – оказались искажёнными или вообще не получили отражения в новом синтезе. Так, например, в него не вошли организмоцентрические (типологические) аспекты эволюции, случаи формообразования без отбора, представления о соотношении индивидуального и исторического развития и, разумеется, допускавшееся Дарвином наследование приобретённых признаков. Важнейший элемент дарвиновской теории – борьба за существование – оказался поглощённым дифференциальной плодовитостью. Все это преподносилось как освобождение дарвинизма от ошибочных или слабых сторон. Таким образом, характерные для теории Дарвина логическая последовательность и взаимосвязь постулатов в СТЭ были нарушены, и вся теория оказалась лишённой стройности и целостности классического дарвинизма. Они были принесены в жертву намеренному стремлению к формализации и аксиоматизации описания процесса эволюции на основе принятия односторонней генетико-популяционной модели» (Там же, с. 86–87).
Итак, В.Назаров блестяще вскрывает следующие коренные недостатки СТЭ: физикалистский редукционизм, приводящий к отрыву от специфики биологического знания, догматизм, выражающийся в попытках подавления любых альтернативных моделей и неприятии нового, и деформация непреходящих достижений классического дарвинизма.
К ним примыкает застылость на прошлых достижениях популяционной генетики, почти полное игнорирование и исключение из числа ведущих факторов эволюции всех форм активности организмов и т. д. Кроме того, вслед за А.Любищевым В.Назаров отмечает в качестве серьёзных недостатков СТЭ некритическое экстраполирование выводов, справедливых на уровне наследственной изменчивости, на все уровни развития жизни, ограничение ведущих факторов эволюции только отбором, игнорирование огромной массы «неудобных» фактов, устранение типологического мышления и связанного с ним целого комплекса проблем и дисциплин (Там же, с. 87–88).
Как показывает В.Назаров, создатели СТЭ сами столкнулись с её недостаточностью для объяснения эволюционных процессов. В 1957 г. Дж. Холдейн выдвинул так называемую дилемму Холдейна, доказав при помощи расчетов, что в популяции не может заменяться более 12 генов аллелями, несущими селективные преимущества, поскольку в противном случае такая популяция полностью утратит репродуктивную способность.
А поскольку у каждой особи тысячи аллелей, для возникновения генетических различий между популяциями понадобилось бы столь огромное время, что оно несравнимо с тем, что наблюдается в природе (Там же, с.91). К тому же если бы эволюционные преобразования происходили так медленно, любая популяция успела бы вымереть раньше, чем произошло бы её преобразование в новый вид предлагаемым СТЭ путём.
В 1963 г. Э.Майр назвал рассмотрение популяции по аналогии с мешком с разноцветными бобами упрощённым теоретизированием, приводящим к ложным представлениям. В 1982 г. он выступил против сведения макроэволюции к изменению генных частот и отметил, что популяционная генетика, настаивающая именно на таком пути эволюционных преобразований, внесла лишь незначительный вклад в решение проблем макроэволюции (Там же).
Во второй половине 70-х годов XX века с резкой критикой основ СТЭ выступил ученик Ф.Добжанского видный американский генетик Ричард Левонтин. В своей книге «Генетические основы эволюции» он показал несостоятельность именно генетических оснований СТЭ. Популяционная генетика, на которую опирается СТЭ, как отмечает Левонтин, оперирует упрощёнными моделями, которые предполагают мутационные изменения отдельных локусов отдельных хромосом.
На этой шаткой генетической базе СТЭ выстраивает модель микроэволюции и далеко идущие выводы о её «перетекании» в макроэволюцию. Между тем все локусы одной хромосомы тесно связаны между собой, а хромосомы интегрированы в целостном генотипе. Поэтому объектом исследования популяционной генетики должен был бы стать генотип как целостная генетическая система.
Отбор генотипов происходит через фенотипы особей, конкретных организмов, и отдельные локусы хромосом изолированно отбираться не могут. Но исследование генотипов является слишком трудной задачей ввиду их чрезвычайной сложности. Вследствие этого рушится всё здание СТЭ, выстроенное на фундаменте популяционной генетики (Там же, с.93. См. также: Левонтин Р. Генетические основы эволюции – М.: Мир, 1978).
