Марк Чангизи - Революция в зрении: Что, как и почему мы видим на самом деле

С появлением письменности мы получили собственную “ленту” фактически бесконечной длины. Это позволило нам переносить, по ходу рассуждений, содержание своей кратковременной памяти на бумагу и, что сейчас для нас интереснее, впервые предоставило нам возможность выполнять какой угодно алгоритм, лишь бы он был записан. Вместо того чтобы хранить свод инструкций в голове, мы радикально упростили себе задачу: теперь нам достаточно помнить только один пункт — тот, который мы выполняем в настоящий момент, — чтобы выполнить его и благополучно забыть, перейдя к следующему пункту алгоритма, рецепта, инструкции и так далее. Ужасно сложные операции могут быть записаны и заполняют целые книги. Эти книги жанра “как сделать то-то и то-то” содержат не просто перечни фактов, но сложные наборы инструкций для выполнения сложных задач. В момент, когда я пишу эти строки, на сайте Amazon.com можно найти по меньшей мере 720 тысяч книг, название которых начинается со слов “Как сделать...”, и каждая из них представляет собой пакет программ, только и ждущих выполнения головным мозгом.

Однако наше превращение в универсальные вычислительные машины не было бы возможным, если бы мы не могли с такой скоростью и легкостью читать написанное. Будь наши рецепты записаны при помощи бинарного кода, то есть одними нулями и единицами, мы не стали бы связываться с их чтением. Когда вам наконец удалось бы расшифровать указание, сколько минут яйцо должно находиться на сковороде, оно уже превратилось бы в угли. Если бы письменность закачивалась в мозг с той же скоростью, с которой густой кетчуп покидает бутылку, мы предпочли бы дождаться, когда наш учитель вернется с обеденного перерыва. Возможно, он менее терпелив, чем книга, зато его слова буквально влетают в уши. Подлинный прорыв в наших личных компьютерных способностях произошел благодаря не письменности как таковой, но той технологии письма, которую выработала человеческая культура, — технологии, основанной на естественной способности головного мозга распознавать предметы. Изобретя письменность, имеющую очертания природы и потому оптимальную для глаз, Homo sapiens стал качественно новым видом животного: Homo turingipithecus.

Выше в данной главе речь шла о письменности и прочих простых визуальных символах. А что мы можем сказать по поводу фасонов одежды, архитектурных сооружений, предметов быта, цвета и фактуры тканей, мебели — да вообще всего, что есть в человеческой культуре?

Нашему биологическому виду свойственна особенность: люди склонны придавать большое значение сказанному, и лингвистика существует специально для того, чтобы выявлять и объяснять эмпирические законы речи. Однако наши высказывания бывают не только звуковыми. Когда мы пишем, мы делаем визуальное высказывание, и в ходе эволюции внешний облик этого высказывания мог получиться самым разным. Все зрительные аспекты человеческой культуры можно считать визуальными “высказываниями”. Однако, как ни странно, попыток описать управляющие ими законы предпринималось крайне мало. Единственный тип подобных высказываний, который удостоился пристального изучения, — это изобразительное искусство. Обратите внимание, что изучение звуковых искусств (скажем, музыки и поэзии) вряд ли тянет на серьезную лингвистику и составляет в лучшем случае крошечный участок этой обширной области. Языковедение, дополняя лабораторные исследования, помогает нам объяснить устройство мозга и мышление. Точно так же мы могли бы ожидать, что и изучение человеческих визуальных высказываний — то есть то, что я называю визуальной лингвистикой, — облегчит нам понимание работы нашей зрительной системы. Такая наука, как визуальная лингвистика, фактически отсутствует, и я считаю настоящую главу вкладом в эту крайне скудно разработанную дисциплину.

Я начал эту главу с разговора о “спиритическом даре” — сверхспособности, о которой мы иногда фантазируем, но в обладание которой может верить только человек заблуждающийся. Тем не менее на самом деле мы все обладаем этим даром — и все благодаря письменности. Но письмена несут в себе такую силу только потому, что культурная эволюция сделала их легко понимаемыми, и единственный способ, каким можно было этого достичь, состоял в том, чтобы придать им формы, которые “впору” нашему мозгу: естественные формы. Мы видели, что в случаях, когда язык может обозначать слова символами, похожими на предметы, — в логографических системах письма, — он старается именно так и делать. А когда у письменности нет такой возможности, как это происходит при “звукописи”, где знаки соответствуют не словам, а звукам речи, культура все равно заставляет буквы выглядеть как части природных объектов. Но хотя данная техническая новинка и наградила нас сверхъестественной способностью к спиритизму, вряд ли спиритизм объясняет то, почему письменность настолько совершенна, и вряд ли он был серьезным фактором формировавшего ее отбора. Вероятнее всего, эту книгу будут читать, только пока я жив. Если вы читаете эти строки до 2069 года (тогда мне стукнет сто), я от души желаю себе, чтобы вы не были медиумом. Но, подозреваю, лет через шестьдесят, когда я давно буду мертв, очень немногие будут использовать мою книгу в качестве источника информации об освещаемых здесь вопросах. Нет, безусловно, я был бы счастлив узнать, что в XXII веке она будет украшать собой сливные бачки туалетов всего мира, но пишу я ее с целью передачи идей от живого к живому. Я беру знания, мысли, приправляю их крупицей занимательности и переношу на бумагу. И это, вероятно, главное умение, которое дала нам письменность, — умение, сильнее всего повлиявшее на траекторию развития человеческой культуры: способность эффективно передавать свои идеи другим.

Еще более важным достижением по сравнению со способностью читать мысли мертвых является разительное увеличение вычислительных способностей, данное нам письменностью и превратившее нас из Homo sapiens в Homo turingipithecus. Качественная письменность позволяет нам быстро выгрузить из головы результаты любых подсчетов в уме и раздумий на первый попавшийся клочок бумаги. Кроме того, она впервые позволила нам устанавливать на самих себя программы по выполнению тех или иных действий. Пусть чтение пособия по управлению вертолетом займет значительно больше времени, чем у Тринити из фильма “Матрица”: с точки зрения наших не знавших письменности предков тот факт, что подобную информацию можно держать в буквальном смысле в руках, сам по себе фантастичен. В сущности, книга — не что иное, как увесистая дискета.

Но способность записывать знания и “апгрейдить” внутричерепной персональный компьютер — умения не просто более важные, чем спиритизм. Они-то и делают общение с мертвецами стоящим делом. При всем заслуженном уважении к моим неграмотным предкам, я думаю, что, не имея ни широкого доступа к фактам и идеям, ни той вычислительной мощности, какую мы приобрели с возникновением письменности, они вряд ли смогли бы сообщить нам что-либо ценное, ради чего стоило бы затевать спиритический сеанс.

Рис. 17.

Следует создать научную дисциплину, которая по отношению к зрению была бы тем же, чем является лингвистика по отношению к когнитивным способностям: такую, которая изучала бы визуальные "высказывания" (письменность, символику, моду, архитектуру и прочие аспекты культуры), выясняя, как эти эмпирические наблюдения взаимосвязаны с нашей зрительной системой и ее эволюцией.

Наши глаза, как и глаза всех животных, сформировал окружающий мир: именно он позаботился о том, чтобы обладатели плохо работающих глаз испытывали трудности с оставлением потомства. Естественный отбор — вот основной источник наших сверхспособностей, и он был главным героем трех из четырех моих рассказов о суперзрении: цветовое зрение (глава 1) было отобрано им, чтобы мы могли по коже человека читать его эмоции и прочие состояния; направленные вперед глаза (глава 2) были отобраны, чтобы мы могли использовать “рентгеновское” зрение в среде, изобилующей зрительными помехами; иллюзии, описанные в главе 3, были следствием нашей способности предвидеть будущее — ее отбор оставил нам, чтобы мы могли воспринимать настоящее.