История и память - Жак Ле Гофф
Уже Аристотель исключил историю из числа собственно наук, поскольку она занимается особенным, которое не может быть объектом науки. Каждый исторический факт имел место лишь один раз, и он будет иметь место лишь один раз. Это своеобразие придает истории в глазах ее создателей и потребителей главную притягательность:
Любите то у что не дано увидеть дважды.
Историческое объяснение призвано истолковывать «уникальные» объекты [Gardiner. II, 3: Uniqueness in History].
Следствия признания своеобразия исторического факта могут быть сведены к трем, сыгравшим очень важную роль в истории исторической науки.
Первое - это главенство события. Действительно, если считать, что историческая работа состоит в установлении событий, то при изучении документов было бы достаточно применить метод, который позволял бы выявить содержащиеся в них события. Так, В. К. Диббл - в зависимости от природы документов - различал четыре типа выводов, которые ведут от документов к событиям и могут представлять собой индивидуальные свидетельства {testimony), коллективные источники {social bookkeping), прямые указания {direct indicators) и ответствия {correlates)266 267. Недостатком этого превосходного метода яв ляется лишь то, что он предполагает вызывающую возражения цель. Прежде всего, здесь присутствует смешение события и исторического факта, а мы сегодня знаем, что целью истории не является установление этих мнимо «реальных» данных, именуемых событиями или историческими фактами. Вторым следствием ограничения истории своеобразным становится признание исключительности той роли, которую играют в истории отдельные индивиды, и особенно великие люди. Э. Kapp показал, что эта тенденция в западной традиции восходит к древним грекам, которые авторство своих наиболее древних эпопей и первых законов приписывали гипотетическим личностям -Гомеру, Ликургу, Солону, и возрождается в эпоху Ренессанса вместе с модой на Плутарха; он также обнаруживает то, что24, имея в виду работу Исайи Берлина «Historical Inevitability» (1954) , шутливо называет «теорией истории злого короля Иоанна (Безземельного)» («The bad King John theory of history») [Carr, 1961. Ch. II. Society and the Individual]. Данная концепция, практически исчезнувшая из научной истории, остается, к сожалению, распространенной благодаря разного рода популяризаторам и средствам массовой информации, начиная с издательств. Я не смешиваю это упрощенное объяснение истории с помощью индивидов и автобиографический жанр, который, несмотря на свои ошибки и посредственность, остается главным историческим жанром научной истории и порождает такие историографические шедевры, как «Фридрих II» Эрнста Канторовича (1927). Kapp справедливо напоминает о том, что когда-то говорил Гегель о великих людях: «Исторические личности - это те, кто желали и осуществили не нечто родившееся в воображении и предполагавшееся, но нечто верное и необходимое; это те, кто в силу внутреннего прозрения понял, чт необходимо и чт реальным образом является возможным для данного времени» [Hegel, 1822-1830. Р. 121].
По правде сказать, как об этом хорошо написал Мишель де Серто [de Certeau. L'écriture de l'Histoire. P. 99], специфика истории заключена в особенном, но особенное - и это показал Д. Р. Элтон в «Th Practice of History» - отличается от индивидуального: «Особенное одновременно придает направление вниманию и историческому исследованию не потому, что оно является мыслимым объектом, но потому, что, напротив, оно представляет собой предел мыслимого».
Третий неправомерный вывод, делаемый на основании той роли, которую играет особенное в истории, состоит в сведении последней к повествованию, к рассказу. Огюстен Тьерри, как недавно напомнил нам Ролан Барт, был одним из приверженцев - по-видимому, из числа самых простодушных - этой веры в достоинства исторического повествования: «Говорят, что цель историка - рассказывать, а не доказывать; я не знаю, но уверен в том, что лучший вид доказательства, в наибольшей степени способный сразить и убедить всех, это тот, который в наименьшей степени вызывает недоверие и оставляет минимум сомнений; это наиболее полное повествование...» [Thierry. Р. 227]. Но что значит наиболее полное? Предположим, что повествование историческое или неисторическое - является некоей конструкцией, под прикрытием добропорядочной и объективной внешности возникающей из целого ряда неявно выраженных обстоятельств. Любая концепция, отождествляющая историю с повествованием, представляется мне сегодня неприемлемой. Разумеется, последовательность событий, образующая саму ткань материала истории, обязывает отвести повествованию роль, которая, как мне представляется, носит прежде всего педагогический характер. Показать «как», прежде чем вести поиск «почему», - это элементарная необходимость, в соответствии с которой повествование закладывается в основание логики исторической работы. Таким образом, повествование представляет собой лишь предварительную фазу, даже если оно и требует длительной предшествующей работы со стороны историка. Однако такое признание необходимости риторики истории не должно вести к отрицанию научного характера последней.
Хейден Уайт в своей пленительной книге (Hayden W. Metahistory: The historical Imaginatio in XIX-th C. Europe) недавно проанализировал творчество ведущих историков XIX в. с точки зрения чистой риторики, как повествовательные прозаические тексты. Для объяснения или скорее для достижения «эффекта объяснения» у историков имеется выбор между тремя стратегиями: объяснение при помощи формальных аргументов, интриги или апеллируя к идеологии. Внутри каждой из этих трех стратегий содержатся четыре возможных способа выражения для достижения объяснительного эффекта: для формальных аргументов - это формализм, органицизм, механицизм и контекстуализм; для интриги - роман, комедия, трагедия и сатира и для идеологического объяснения - анархизм, консерватизм, радикализм и либерализм. Результатом специфического сочетания различных способов выражения оказывается историографический «стиль» отдельных авторов. Этот стиль достигается главным образом благодаря поэтическому акту, для характеристики которого Хейден Уайт использует аристотелевские категории метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Он применил эту схему в анализе трудов четырех историков: Мишле, Ранке, Токвиля и Буркхардта, а также четырех философов истории: Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче.
Результатом этого исследования является прежде всего констатация, что сочинения главных философов истории XIX в. отличаются от трудов их коллег из области «собственно истории» только пафосом, но не содержанием. В ответ на это положение я сразу же могу сказать, что Хейден таким образом всего лишь вскрыл относительное единство стиля эпохи и обнаружил то, что в еще более широком плане в связи с XVII в. отметил Тэн: «Различие между грабовой аллеей Версаля, философскими рассуждениями Мальбранша, правилами стихосложения Буало, законом Кольбера об ипотеке и сентенцией Боссюэ о царстве Божьем представляется бесконечным. Факты до такой степени лишены сходства, что на первый взгляд представляются изолированными и отделенными друг от друга. Однако факты все же сообщаются между собой посредством определения групп, в
