История и память - Жак Ле Гофф
Исторические труды и исторические суждения, как утверждал Вольфганг Моммзен, поддаются лишь «интерсубъективному пониманию» и «интерсубъективной верификации». Эта интерсубъективность устанавливается суждениями других и прежде всего - других историков. Моммзен указывает три способа верификации: а) были ли использованы соответствующие источники и приняты во внимание результаты последних исследований? б) до какой степени эти исторические суждения близки к оптимальной совокупности всех доступных исторических данных? в) насколько строги, увязаны между собой и непротиворечивы предложенные или подразумеваемые автором объяснительные модели? [Mommsen. Р. 33]. Можно было бы найти и другие критерии, однако возможность достижения согласия между большинством специалистов по поводу ценности значительной части всех исторических трудов является первым доказательством «научности» истории и первым пробным камнем исторической объективности.
Если же мы все-таки захотим применить к истории максиму великого либерального журналиста К. П. Скотта «факты священны, мнение свободно» [цит. по: Сагг. Р. 4], то следует сделать два замечания. Во-первых, если оставаться в пределах научной истории (далее я буду говорить об истории любителей), то поле мнения в истории оказывается менее обширным, чем полагают люди несведущие. Во-вторых, факты часто оказываются менее священными, чем предполагается, поскольку если точно установленные факты (к примеру, факт смерти Жанны д'Арк в 1431 г. на костре в Руане может вызвать сомнение только у мистификаторов либо у беспардонных невежд) и не могут быть отвергнуты, то сам факт не является в истории существенным основанием объективности потому, что исторические факты являются приготовленными, а не непосредственно данными, и одновременно потому, что объективность в истории не означает полной подчиненности фактам.
Рассуждения по поводу построения исторического факта мы можем найти во всех трактатах, посвященных исторической методологии [см., например: Salmon. Р. 46-48; Сагг. Р. 21-24; Topolski -Ve Partie и т. д.]. Я сошлюсь лишь на знаменитую вступительную лекцию, прочитанную Люсьеном Февром во Французском колледже 13 декабря 1933 г.: «Данные? Да нет же, сколько мы встречаем в исто рии созданного историком? Придуманное и приготовленное с помощью гипотез и предположений в результате кропотливого и вдохновенного труда... Выработать некий факт означает выстроить его. Если угодно, это значит обеспечить вопрос ответом. Когда же нет вопроса, остается лишь ничто» [Febvre. Р. 7-9]. Исторический факт существует только внутри некоей истории-проблемы.
Имеются и два других свидетельства того, что историческая объективность не является полным подчинением фактам. Сошлемся сперва на Макса Вебера: «Любая попытка понять реальность (историческую) без субъективных гипотез не приведет ни к чему иному, как к хаосу экзистенцальных суждений о бесчисленном множестве разрозненных событий»262 Е. Сагг с юмором говорит о «фетишизме фактов», свойственном историкам-позитивистам XIX в.: «Ранке свято верит, что божественное провидение возьмет на себя заботу о значении истории, если он сам позаботится о фактах... Либеральная концепция истории XIX в. тесно связана с экономической доктриной laisser-faire262 263... То был век невинности, и историки разгуливали в са дах Эдема... нагими и лишенными стыда перед богом истории. Потом мы познали грех и приобрели опыт падения, а те историки, которые считают себя сегодня освободившимися от философии истории (понимаемой здесь в смысле критической рефлексии по поводу исторической практики), простодушно и тщетно, подобно членам некоей колонии нудистов, пытаются воссоздать сад Эдема в собственном саду в пригороде» [Сагг. Р. 13-14].
Беспристрастность требует от историка лишь честности, объективность предполагает большее. Если память является ставкой, сделанной некоей силой, если она допускает сознательные и бессознательные манипуляции, если она ставится на службу личным или групповым интересам, то история, как и все науки, имеет своей нормой истину. Злоупотребления историей становятся фактами историка лишь тогда, когда он сам выступает как сторонник, представитель или слуга некоей политической власти [Schieder, Faber]. Когда Поль Валери заявляет: «История - наиболее опасный продукт из тех, которые выработала химия интеллекта... История оправдывает все, что угодно. В строгом смысле она ничему не учит, поскольку содержит все что угодно и дает примеры всего» [Valéry. Р. 63-64], оказывается, что этот столь проницательный в иных случаях ум попросту смешивает человеческую историю и историю научную и демонстрирует полное неведение в отношении труда историка.
Даже если Поль Вен и является в известном смысле оптимистом, то он прав, говоря: «Не видеть, что наука связана некоей нормой правдоподобия, - это значит ничего не понимать в историческом знании и в науке вообще... Уподоблять историческую науку национальным воспоминаниям, из которых она вышла, значит путать сущность вещи с ее происхождением; это все равно что не отличать химию от алхимии, астрономию от астрологии... С первых дней своего существования... история историков противопоставила себя социальной функции исторических воспоминаний и заявила о своей связи с идеалом истины и вниманием к чистой любознательности» [Veyne, 1968. Р. 424].
Будучи сначала честолюбивым намерением, историческая объективность складывалась постепенно, проходя через непрерывные пересмотры результатов исторической работы, трудоемкие и последовательно осуществляемые уточнения, накопление частичных истин. Это медленное движение истории к объективности наверное лучше всего выразили два философа.
Поль Рикёр в своем труде «История и истина» [Ricoeur, 1955. Р. 24-25] писал: «Мы вправе ожидать от истории известной объективности, объективности, которая ей приличествует; характеризует ее то, каким образом история родилась и возродилась; она всегда осуществляет уточнение официального и прагматичного наведения порядка в своем прошлом, чем занимаются традиционные общества. Это уточнение не отличается от уточнения, приводимого физической наукой по отношению к первичному упорядочению того, что было получено в процессе восприятия и из космологии, которые остаются зависимыми от него».
А у Адама Шаффа [Schaff. Р. 38, sqq.] мы читаем: «Познание неизбежно принимает характер бесконечного процесса, который, идя в совершенствовании нашего знания от разнообразных подходов к реальности, воспринятой в различных аспектах, и накапливая частичные истины, приходит не только к суммированию познанного, к количественным изменениям в сфере нашего знания, но также и к качественным преобразованиям нашего видения истории».
13. Своеобразное264 и универсальное: генерализация265
и закономерность в истории
Наиболее
