Евгений Жаринов - Сериал как искусство. Лекции-путеводитель
Главный герой «Земляничной поляны», Исак Борг, преклонных лет доктор, заслуженный профессор, в течение всего фильма существует больше во времени, чем в пространстве.
На Бергмана, как и на сам персонаж, – старика-доктора в шведской глубинке, около города Лунд – несомненно повлияло учение об индивидуальности, идеи экзистенциализма, особенно, в версии Ясперса. Уже в первой сцене, в сцене кошмарного сна, Бергманом задается тема одиночества любой индивидуальности, как тема апокалипсическая. В современном мире человек теряет все свои традиционные связи с родными, близкими и, дальше, со всем окружающим миром. Он чувствует свое онтологическое одиночество. Так разрушается христианская, средневековая соборность, христианская концепция всеобщего братства в единой семье верующих.
В своем кошмаре Исаак оказывается в городе, где он видит уличные часы, но они не имеют стрелок. И с этой позиции он оказывается «брошенным» в Ничто, в «пустоту», «метафизику отсутствия», он – как и общий, абстрактный человек – «пустой объект». Апокалиптично здесь выглядит встреча с Иным – Исак видит похоронную процессию, которая теряет гроб вместе с телом покойника – Исаком. Он тянет живого Исака к себе. Он зовет его в идеальное Бытие, в «бытие-к-смерти», как сказал бы Хайдеггер, где не будет излишней чувствительности и бесконечной рефлексии.
Первый такой значительный символический и один из важнейших в фильме эпизод-сон, с которого и начинается картина. Разве не к подобному же эффекту стремился и Феллини, когда в самом начале «8 1/2» дал нам кинематографическое воплощение кошмара Гвидо? Доктор видит себя в опустевшем, как бы вымершем от эпидемии городе стоящим под уличными часами без стрелок, зато с нарисованными глазами. Времени больше нет. Живых больше нет. Пустота, небытие вглядывается в него пристальным и пустым взором. Он один, живой, в мертвом городе. Или он один, как совершенно одинок бывает только мертвец. Но вот раздается стук колес, из-за угла выезжает похоронная карета и неумолимо надвигается на доктора. Задевая колесом за столб с часами, неуправляемый катафалк застревает, тупо и беспомощно тычется в столб, покуда не отваливается колесо, от которого доктору удается увернуться лишь в последний миг. Из кареты вываливается гроб, откуда, в свою очередь, беспомощно высовывается рука. Влекомый страхом, любопытством и пред-знанием, такими, какие бывают только во сне, доктор берет за руку мертвеца – и видит самого себя, открывающего глаза и поднимающегося из гроба.
Чистейший Бунюэль, натуральный сюрреализм. Зачем? Чтобы выстроить некую связь с современным Бергману кинематографом? Чтобы показать, что ему легко доступны модернистские игры? Что сконструировать подобный «говорящий» визуальный эффект он может не хуже, чем Дали и тот же Бунюэль? Ответ, я думаю, иной. И даст его Бергман позже – всей конструкцией «Земляничной поляны», самой этой счастливой земляничной поляной детства, распахивающей объятия герою уже в следующем сне наяву.
Впрочем, в творческой близости именно к Бунюэлю, в отличие от, казалось бы, более родственного ему Антониони, Бергман не раз признавался сам: «Бунюэль был для меня первым кинематографическим откровением… Я целиком разделяю его теорию первичного «шока», необходимого, чтобы привлечь внимание поублики. Я сознательно пользуюсь его идеями… Совершенно очевидно, что мы все влияем друг на друга». (Цит. по: Ингмар Бергман. Статьи. Рецензии. Сценарии. Интервью. М.: Искусство, 1969. С. 27.)
Действительно, они все влияли друг на друга. А разве в этом стремлении соединить во едино чистый ассоциативный монтаж Бунюэля и параллельный монтаж Чаплина не проглядывается поэтика Орсона Уэллса с его «Гражданином Кейном»?
В «Земляничной поляне» режиссёр без малейших усилий и вполне естественно перемещается во времени и пространстве, от сна к действительности. Сны были в основном подлинные. «Сон про гроб я видел сам, в фильме он воспроизведён, – говорил Бергман, – Сон этот преследовал меня. То, что я сам лежу в гробу, я придумал, но то, что катафалк налетает на столб, гроб падает, и из него вываливается мертвец, я видел много раз».
Бергман беспокоился за сцены с гробом. Ведь старому человеку тяжело сыграть такую сцену. Но Шёстрём сам подошёл к режиссёру и спросил: «Будем снимать сцену с гробом?»
Но Исак просыпается, ему некогда – он торопится на церемонию вручения премии. Ради этого он ломает уже сложившуюся Структуру – отправляется самостоятельно, на машине, в Лунд, без экономки, с запасом времени. Структура изменена – происходит смена ролей, и Исак за рулем старинного авто уже не тот циник, брюзга и мрачный старик. Исак-уже-Другой – он сентиментальничает со своей невесткой, которая его ненавидит, размышляет по поводу своей молодости.
И постепенно зримое пространство фильма с его фотографической точностью переходит в незримое пространство воспоминаний. Время, время прошлого, начинает соперничать с настоящим, да и с будущим тоже. Старый автомобиль Исака Борга прямо у нас на глазах заезжает не на стоянку, четко обозначенную в пространстве, а на Земляничную поляну, на территорию мистического характера. Здесь невольно возникают ассоциации с фильмом Андрея Тарковского, во многом последователя Бергмана, «Солярис», где роль пресловутой Земляничной поляны у русского режиссера будет играть планета, плавающая в космосе и провоцирующая людей с помощью особых космических лучей на мучительные воспоминания.
Оказавшись на Земляничной поляне, Исак Борг начинает испытывать на себе не подвластную его воли власть болезненных воспоминаний, которые пришли к нему из его ранней юности. И вновь у нас возникают ясные ассоциативные связи с фильмом Феллини «8 1/2». Гвидо, также, как и Борг, общается со своим болезненным прошлым, со своими грехами, стоит только ему случайно вступить не на ту территорию. Иллюзионист считывает его мысли и произносит слова из детства Гвидо, и сразу сцены детства становятся физически осязаемы.
Борг показывает невестке (являющей собой как бы отражение самого Борга, каким он был в ее годы, – сдержанной, замкнутой, несчастной, холодной… и великолепно сыгранной Ингрид Тулин, непосредственно для которой Бергман и писал эту роль) усадьбу, где он, будучи мальчишкой, подростком, юношей, ежегодно проводил лето, где был счастлив, впервые влюблялся, переживал первые болезненные, но еще не разбивающие сердце утраты. Он почти физически прикасается к возлюбленной кузине Саре, ощущает вкус ее губ и сладкий аромат свежесорванной земляники. Только почти – и это чуть печально, но оттого еще прекраснее.
Следующий эпизод-сон – вновь кошмар. Герою снится, что он, как бы приехав к месту своего назначения, попадает на экзамен в мрачную, напряженно-враждебно молчащую аудиторию. Экзамен принимает у него, умирающего от страха и унижения старика, плешивый господин средних лет, очевидный бюрократ, из тех, что населяют «Процесс» Франца Кафки. Борг не может ответить не на один из его элементарных, оскорбительных и бессмысленных вопросов, получая даже не «неуд», а нечто вроде записи в трудовой о профессиональной непригодности. Затем вместе с экзаменатором, а лучше сказать экзекутором, старик оказывается «на практическом занятии» – в ночном лесу, где этот модернистский Вергилий извлекает из его памяти и въявь прокручивает, как ролик, самое тяжкое, самое оскорбительное воспоминание – измену давно умершей жены с каким-то самодовольным толстяком. Больше того, по окончании почти животной любовной схватки пара еще и высказывается об обманутом Борге в уничижительным смысле.
Перемежают описанные сны сцены из реальности, в которых герой предстает мудрым, добросердечным и безусловно уважаемым окружающими человеком. Впрочем, все это – теперь, сегодня, ну, может быть, вчера, когда к нему пришла мудрость, когда он нашел в себе силы выйти за пределы самого себя, такого, которому изменяла жена, такого, за которого почему-то же не пошла его первая любовь. За то ему сегодняшнему и посылает судьба и земляничную поляну, и встречи с порядочными людьми, прежде всего, с компанией молодежи, возглавляемой милой жизнелюбивой девушкой, тоже Сарой, до боли похожей на ту, что была первой любовью профессора Борга там, в приморской усадьбе детства, что неподалеку от земляничной поляны. Обеих играет юная, прелестная и удивительно талантливая Биби Андерссон, которой в дальнейшем предстоит воплотить на экране многие лучшие женские образы в фильмах Бергмана.
Перед нами ни что иное, как кинематографическое, с помощью изобразительных образов, провоцирующих нас на фотографическую достоверность, воплощение известной мысли блаженного Августина относительно природы времени, которую он прекрасно выразил в своей «Исповеди»: «Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы и настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? и если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?»
