Марк Чангизи - Революция в зрении: Что, как и почему мы видим на самом деле

Однако не являются ли детские рисунки всего лишь рисунками? Безусловно, иногда дети просто пытаются изобразить то, что видят. Это “лишь” рисунки. Но зачастую цель их рисования состоит в том, чтобы сообщить что-либо — рассказать историю. Если дочь приносит мне очередную картинку, то обычно не затем, чтобы похвастаться реализмом изображения (также она ни слова не говорит по поводу композиции и перспективы). Конечно, иногда она просит меня сосчитать, сколько получилось ножек у паучка, но обычно я получаю историю. Длинную историю. Приведу для примера один из таких рассказов, лежащий в основе рис. 1, “в кратком изложении для начинающих”. Дело происходит в доме, у которого есть руки и глаза. У окон есть лица. Это волшебный дом. Там есть девочка, она держит блюдо пирожных со взбитыми сливками. Двое людей за столом играют в игрушки, но помидор лопнул и забрызгал всю игрушку, с которой они играли. В доме есть бабочки... Данный рисунок сделан с намерением рассказать историю, а это уже чертовски похоже на письменность.

Рис. 1.

Рисунок моей пятилетней дочери.

Но если бы моя дочь излагала мысли в письменном виде, она должна была бы использовать символы. Возможно ли, чтобы маленькие дети, прежде чем освоить общепринятое письмо, уже испещряли бумагу символами, как это полагают Рода Келлог и Герберт Рид? Думаю, что да. Обратите внимание: большинство детских рисунков обладает очень слабым сходством с изображаемыми объектами. Взгляните практически на любой из предметов с картинки, представленной на рис. 1. Стремление к реализму? Едва ли. Подобную же символику мы встречаем в мультфильмах, нарисованных взрослыми, которые смогли бы изобразить предметы реалистично, если бы захотели. Эти мультипликационные символы, вроде тех, что показаны на рис. 2 в первом ряду, смехотворно беспомощны в передаче облика объектов. Такие зрительные обозначения можно встретить в любой культуре. И хотя вам, вероятно, не составит труда понять, какие звери изображены на картинке, ваша собака в жизни не догадается, что бы могли означать эти каракули (или рисунки моей дочери). Символы приобретают значение не столько благодаря внешнему сходству с предметами, сколько в силу традиции. Мы так привыкли к этим традиционным знакам, что испытываем иллюзию, будто они в самом деле похожи на обозначаемых животных. Но в других культурах сложились свои собственные, несколько иные, традиции обозначения животных. Например, я с трудом могу различать зверей во многих современных японских детских мультиках (несколько примеров — во втором ряду рис. 2аа). То же самое справедливо и в отношении звуков. Мы в Соединенных Штатах используем для имитации лягушечьего “кваква” слово ribbit. И когда ты вырос, думая, будто лягушки издают именно этот звук, очень трудно думать, что они могут кричать иначе. На самом деле представители различных культур обозначают кваканье лягушек различными звуками, и каждый человек изначально уверен, что его вариант и есть самый похожий на правду. Алжирцы скажут “гар-гар”, китайцы — “гуо-гуо”, англичане — “кроук”, французы — “коа-коа”, корейцы — “ге-гул-ге-гул”, аргентинцы — “берп”, турки — “врак-врак”, и так далее. Звук ribbit — это символ крика лягушки, а не попытка действительно его сымитировать — точно так же, как детские рисунки являются в большей степени символикой, нежели обладают реальным сходством с изображаемыми объектами.

Итак, детские рисунки представляют собой попытки рассказывать истории при помощи символов. Мне это определенно кажется похожим на письменность пускай зачаточную. Ну, раз уж эти карапузы достаточно сообразительны для того, чтобы спонтанно изобретать собственную письменность, то мы, возможно, не уроним своего достоинства, если поинтересуемся, какого рода символами они пользуются. Ответ настолько очевиден, что его трудно обнаружить: в детской письменности предметы обозначаются символами, напоминающими предметы. Может быть, рисунки детей не очень похожи на те объекты, за которые выдаются, но, тем не менее, они похожи на предметы — не на фракталы, не на следы подошв, не на письмена и не на текстуры. То же самое касается и мультфильмов, рисуемых взрослыми, как это можно видеть на рис. 2а. Точно такое же, “слишком очевидное, чтобы быть заметным”, явление мы наблюдаем и в случае с криками животных. Несмотря на то, что для обозначения лягушечьего кваканья используются самые разные звуки, все они напоминают крики животных. Все эти различные “ква-ква” — звуки, которые могло бы издавать какое-то животное. И что же это может сказать нам о письменности?

Является ли рисование похожих на предметы символов исключительно забавой для детишек? Явно нет, ведь такие символы можно встретить не только в детских рисунках и мультиках, но и среди любых визуальных знаков, свойственных человеческой культуре. Большинство наглядных обозначений на протяжении истории человечества были похожи на предметы, где бы они ни использовались: на керамических изделиях, в татуировках, религии, политике, фольклоре, медицине, музыке, архитектуре, в логотипах или дорожных указателях (небольшая подборка — на рис. 2б). А иконки на “рабочем столе” компьютера не только внешне напоминают предметы, но даже могут быть перемещаемы с места на место, подобно объектам реального мира. (Кстати, именно поэтому "рабочий стол” — очень полезная иллюзия, отражающая то, что происходит внутри компьютера.) Многие разновидности письменности как таковой исторически возникли из объектов, обозначавших слова, будь то египетские иероглифы, шумерская клинопись, китайское или мезоамериканское письмо. Современные китайцы по-прежнему пишут таким образом, а китайским языком пользуется почти половина человечества. Во всех этих системах письменности мы видим несложные рисунки, которые используются в качестве символов и служат для обозначения объектов, а также имен прилагательных, наречий, глаголов и так далее (несколько примеров приведено на рис. 2в). Знаки, похожие на предметы и обозначающие предметы, — это игра отнюдь не только для детей.

Есть ли нечто удобное в том, чтобы на письме представлять слова в виде нарисованных объектов? Подозреваю, что есть и что причина этого та же, по которой символы, обозначающие крики животных, напоминают крики животных: вероятно, у нас имеются врожденные “электронные схемы”, специфически и эффективно реагирующие на звуки животных, и потому нашему мозгу будет проще обработать слово, обозначающее крик животного, если и само это слово имеет несколько “животное” звучание. Аналогично, мы обладаем зрительной системой, которая сформировалась, чтобы распознавать предметы и эффективно реагировать на информацию. Если значение слова соответствует объекту, пусть абстрактному, то визуальный символ, который сам по себе объектоподобен, нашей зрительной системе будет проще обработать (и произвести нужную реакцию на него). На рис. 3б показан вымышленный пример письменности, использующей обозначения, похожие на предметы, в качестве слов (а одиночные штрихи — в качестве служебных слов вроде артиклей и предлогов).

Рис. 2.

а) Упрощенные изображения животных. Едва ли не любой представитель западной культуры поймет, кто есть кто в первом ряду. Второй ряд представлен примерами того, как изображаются те же самые животные в японских мультфильмах. Сходство с реальным объектом если и есть, то минимальное. б) Небольшая выборка из многообразия форм, встречающихся у нелингвистических зрительных символов человеческой культуры. Поищите в Сети “пиктограммы" или "символы”, и вы найдете еще десятки тысяч. Обратите внимание на примерное сходство с предметами окружающего нас мира. в) Примеры логографических знаков — то есть таких символов, каждый из которых соответствует одному произносимому слову. Как и в случаях (а) и (б), эти символы обладают сходством с реальными предметами.

Чтобы понять, почему этот метод хорош, давайте рассмотрим две альтернативы. Во-первых, мы могли бы счесть, что рисование объектов — дело слишком трудоемкое, и потому обозначать каждое слово одним-единственным штрихом. В таком случае предложение The rain in Spain stays mainly in the plain[10] в письменном виде выглядело бы примерно как на рис. 3. Похожая стратегия используется в стенографии, где некоторые слова обозначаются всего одним штрихом. Конечно, стенография — прекрасное решение для тех, чьи начальники тараторят без остановки, однако расшифровывать стенограммы, как известно, дело непростое. Дети тоже, судя по всему, не находят эту идею удачной: среди каракулей моей дочери на рис. 1 нет ни одной одинокой линии. Одна из причин, по которым эта идея нехороша, состоит в том, что различимых типов кривых линий меньше, чем слов, употребляемых нами в речи. Придумать хотя бы сотню легко узнаваемых загогулин уже мудрено, а для по-настоящему эффективной письменности их понадобились бы десятки тысяч.