Александра Матвеева - Геополитическая концепция истории России П. Н. Савицкого
Неприятие левой оппозиции компенсировалось сочувственным отношением Савицкого к представителям правого уклона, как к «государственникам» и «ревнителям интересов особого мира Евразии внутри ВКП (б)» – той части партийного аппарата, на которую евразийцы хотели делать ставку в «национальном деле» преобразования Коммунистической партии в Евразийскую[795]. Отстаивая их позиции, евразийский лидер заявлял: «Правые хотели того же, что и Сталин, только путем меньших жертв и меньших осложнений»[796]. Он считал, что концепция Бухарина на 1930 г. в большей степени отвечает «демотичности», чем линия Сталина[797]. А в 1937 г. негодовал по поводу обвинений в адрес «почвенников» Бухарина и Рыкова в равнодушии к Отечеству[798]. Полностью разделял позиции «компетентного специалиста» Сырцова и Ломинадзе, «стоявших за трезвость в оценке положения и за некоторую осмотрительность в темпах»[799].
При этом Савицкий признавал их реальную угрозу Сталину, поскольку связи правых во всем административном аппарате были настолько велики, что вожди их и после устранения своего с командных должностей, продолжали фактически составлять подпольное «второе» правительство»[800].
Борьба с «правоуклонистами», по мнению Савицкого, являлась одним из признаков депрессии политического режима: «из истории известно, что падения личных режимов нередко происходят когда оказываются спутанными их карты, когда действительные сторонники режима становятся неотличимыми от его противников, которые могут объявлять себя первыми[801]. Частые перемены в составе руководителей ведомств СССР во 2-й половине 30-х гг. вызывали у него аналогии с министерской чехардой в последние годы Империи, рассматривалось как своеобразное продолжение традиции. В этой связи депрессия могла закончиться или разложением режима или перестройкой его.
В связи с репрессиями против «правых» П. Н. Савицкий критиковал «коммунистический монархизм» Сталина. Но эта политика, по его мнению, имела свой «исторический прообраз»: разгром правых Савицкий сводил к неприятию их критики как своеобразного рода «оскорблению его величества»[802]. Даже техника приветствия вождя напоминала евразийцу приветствие августейших особ в царской России.
К 1935 г. на поверхность советской жизни, по мнению Савицкого, выплыли своеобразные «консервативные» стремления, стало замечаться стремление жить как до революции[803]. Но поскольку для реализации такого «всеобщего» желания не было средств, в рамках советской социальной структуры стал выделяться новый «ведущий слой». Это, прежде всего, представители стахановского движения, которые пошли на трудовой подвиг, руководствуясь, по мнению Савицкого, стремлением повысить свой заработок[804]. Эта цель, по его мнению, отличала стахановцев от ударников первой пятилетки, работавших «за идею».
При оценке стахановского движения, охватившего к концу 30-х примерно четверть пролетариата, теоретик из Русского Зарубежья игнорировал патриотические чувства русского народа. Разумеется, большая материальная поддержка являлась одним из стимулов социалистических соревнований, но целью их являлся рекорд на благо страны.
По мнению Савицкого, ставка партии на стахановцев, «на сильных» привела к расколу в рабочих массах: появилось, с одной стороны, «антистахановское большинство» а, с другой – «знатные люди советской промышленности»: передовые колхозники, командиры колхозов, ударники труда. Причем стахановцы «ни в коей мере не являются представителями основной массы рабочих»[805]. Савицкий относил их к заводской администрации по социально-экономическому положению. Данная категория поощрялась, как в императорские времена, наградами. В этой связи политика Сталина напоминала Савицкому времена Екатерины Второй, «которая, как известно, умела награждать»[806].
По наблюдениям П. Н. Савицкого, Сталин начал ценить внешние формы императорской России XVIII–XIX вв. – создавался культ орденов. В этом Савицкий тоже усматривал проявление своеобразной «ритмики», связанное с желанием окружить себя в старости тем, что окружало когда-то в юности[807].
Данные «ритмы» своеобразно отражали пульс истории России-Евразии. Это было связано и с возрождением чинов в силовых структурах, оформлением своеобразного «советского военно-служилого слоя», появлением советской «Табели о рангах» с 11 – ю ступенями. Даже в советских школах, по замечанию бдительного евразийца, стали проявляться дореволюционные порядки: введение традиционной 5-балльной системы, формы (как, кстати, и у военных, была снова введена форма царской России, правда, в упрощенном варианте). Савицкий отмечал, что культ формы в СССР был схож с культом ее в императорской России. Даже в обыденной жизни стали возрождаться старые порядки: культ семьи, «легализация» обычая рождественской елки в виде праздника Нового года.
Все это, по мнению евразийского идеолога, подтверждало диалектику российской истории в рамках собранного в государственных границах единого месторазвития. В этой связи Савицкий проводил параллели между СССР 1935 г. и Россией времен Николая I. Он видел сходство в не только «безусловном единодержавии», возрождении в колхозах системы крепостного права, этикете, но и в «сочетании любви к Отечеству и европеизации», причем к европеизации внешней: звания, рождественская елка, классицизм, «русский ампир»[808]. При этом, подчеркивалось, что и при Николае, и при Сталине европейское влияние не задевало социальный строй. Но главное, что и Сталин, и его предшественник стояли во главе «правящего отбора», поощряя его «жалованными грамотами»[809].
Подобная «ренессансная» тенденция, по мнению Савицкого, для Советского Союза будет чревата реакцией, поскольку ценности революции изживаются, «при повороте к старому в умах многих возникнет вопрос: ради чего же приносились жертвы»[810].
Продолжая наблюдать эволюцию «в императорском стиле» Советского режима в 1937 г., Савицкий подчеркивал, что согласно Избирательному закону СССР политическое самоопределение населения не сочеталось с сохранением существующих порядков, подобно как в поданной в свое время записке С. Ю. Витте императору утверждалось, что существование земств не совместимо с самодержавием[811]. Получалось, что в своем «ритмическом» развитии уже к 1937 г. СССР дошел до воспроизведения положения поздней империи и стоял на грани краха.
Политическая система Советского Союза с «народными комиссариатами» и «народным представительством» напоминала «прозорливому» евразийцу дореформенный Государственный Совет (до 1906 г.), в котором все члены назначались императором, причем любой министр в силу царского указа, мог выполнять любые обязанности[812]. Принципиальной разницы в политической организации двух общеевразийских государственных форм он не видел: «Тогда были императорские сановники, сейчас – сталинские», тогда был царизм, в СССР – «коммунистический монархизм»[813].
2.3. «Идеократическое перерождение марксизма»: изменения в культурно – идеологической сфере
Возрождение евразийских традиций, по наблюдениям евразийца, стало проявляться и в идеологической атмосфере СССР 30-х гг. Савицкий отмечал, что в это время стал наблюдаться «механический возврат» к культуре XIX в. Прежде всего, это обращение к литературному наследию классиков, изучению военной истории императорской России. Здесь, по замечанию Савицкого, проявилось предвидение Н. В. Устрялова, который еще в 20-е гг. выражал уверенность в жизненной силе русской национальной традиции[814].
Особый повод для оптимизма давала советская историография. Если Милюков, ярый оппонент евразийства, сокрушался в своем историографическом очерке к упоминавшейся «Истории России», что «оказывается обойденной огромная страдальческая, но славная судьба науки русской истории в СССР»[815], то Савицкий утверждал обратное: «русская историческая мысль не умерла там. В ней – отзвуки движущих сил русской истории – тех сил, которые ярко сказались в духовном, экономическом и геополитическом творчестве русского народа»[816]. Петр Николаевич был рад, что время «мага исторических махинаций», «Иловайского от марксизма» М. М. Покровского прошло.
В цикле статей, посвященных советской историографии, Савицкий проводил мысль, что работы многих ее представителей продолжают традиции русской историографии – «марксистские же «ярлыки» прикреплены к ним чисто механическим образом»[817]. Более того, он был уверен, что «режим интернациональной коммунистической власти привел к «национализации» русской исторической науки»[818]. В ней стала проявляться «особая психологическая черта»: – это – своеобразный евразийский геополитический принцип в исторических установках.
