Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
— Должно быть, задумалась над рецептом картофельных оладий, — проронил Хирш. — Впрочем, ее мозгов и на это не хватит. А я боготворю эту бессловесную корову.
— Не ной! — возразил я ему. — Действуй! Чего ты ждал до сих пор?
— Я не знал, где она. Вдобавок ко всему это волшебное существо обладает способностью бесследно исчезать на целые годы.
Я рассмеялся:
— Таких способностей нет даже у королей. Не говоря уже о простых женщинах. Забудь о своем несчастном прошлом и действуй незамедлительно.
Хирш нерешительно посмотрел на меня.
— А я пошел есть гуляш, — сообщил я. — Сегедский! А заодно закладывать фундамент своего будущего. Совместно с Адольфом Вильгельмом Смитом.
В гостиницу я вернулся за полночь. К своему немалому удивлению, я обнаружил там Марию Фиолу, они с Мойковым сидели в плюшевом салоне и играли в шахматы.
— У вас что, была ночная фотосессия? — удивился я.
Она молча покачала головой.
— Тоже мне вопрошатель! — отозвался вместо нее Мойков. — Невротик несчастный! Не успел появиться — и давай задавать вопросы. Все счастье испортил. Счастье — это когда тихо и никто не задает вопросов.
— Счастье для полных идиотов! — возразил я. — Сегодня я лицезрел его во всем совершенстве. Роскошнейшая красотка в состоянии блаженной расслабленности — и никаких вопросов.
Мария Фиола подняла глаза:
— Неужели?
Я кивнул:
— Принцесса с единорогом.
— Тогда нальем ему водки, — предложил Мойков. — Мы люди простые, сидим себе тут наслаждаемся своей меланхолией. Почитатели единорогов ее обычно страшатся. Для них это темная сторона Луны.
Он поставил на стол еще одну рюмку и наполнил водкой.
— Мировая скорбь, — пояснила Мария Фиола. — Настоящая русская, безграничная. Не то что немецкая.
— Вся немецкая скорбь вымерла с приходом Гитлера, — возразил я.
За стойкой пронзительно затрещал звонок. Мойков, кряхтя, поднялся из-за стола.
— Это графиня, — сообщил он, взглянув на табло с номерами комнат. — Должно быть, опять кошмары о Царском Селе. Захвачу-ка я сразу бутылочку.
— Отчего же у вас мировая скорбь? — спросил я Марию.
— У меня ее нет. Она у Владимира, поскольку он снова стал русским. Его родителей убили коммунисты. А пару дней назад они снова отбили у немцев его родные места.
— Я знаю. Но он же давным-давно стал американцем?
— Разве им можно стать?
— А почему нет? Как раз американцем проще стать, чем еще кем-то.
— Возможно. О чем еще вы хотели узнать, господин вопрошатель? Что я здесь делаю в такое время? В этой унылой лачуге? Вы это хотели спросить?
Я покачал головой:
— А почему бы вам здесь не быть? Вы ведь мне это уже объяснили. Гостиница «Рауш» находится как раз на пол пути от дома до работы, то есть до ателье вашего Никки. Последняя точка, где можно пропустить по маленькой до и после битвы. А водка у Мойкова превосходная. Кроме того, время от времени вы здесь жили. Так почему бы вам здесь и не быть?
Кивнув, она пристально посмотрела мне в лицо.
— Кое-что вы забыли, — сказала она. — Когда тебе все более-менее безразлично, тебе все равно и где быть. Разве не так?
— Ни в коей мере. Разница есть, и немалая. Я вот считаю, что лучше быть богатым, здоровым и молодым, чем старым, больным и лишенным всякой надежды.
Мария Фиола внезапно расхохоталась. Я уже часто замечал у нее такие резкие переходы от грусти к веселью. И каждый раз они восхищали меня — сам я не был на такое способен. В мгновение ока она превратилась в беззаботную, очаровательную девушку.
— Так и быть, я вам признаюсь, — сказала она. — Когда мне плохо, я всегда прихожу сюда, потому что здесь мне когда-то бывало гораздо хуже. Это немного утешает. А потом, для меня это место — как бы крошечный кусочек родины. Псевдородины, если хотите. Но другой у меня нет.
Уходя, Мойков оставил бутылку. Я налил нам с Марией по рюмке. Даже после сегедского гуляша, приготовленного кухаркой Розой, вкус водки показался мне настоящим откровением. Девушка опрокинула рюмку, откинув голову как пони — это движение я запомнил еще с нашей первой встречи.
— Счастье, несчастье, — сказала она. — Такие важные, громкие понятия прошлого века. Я даже не знаю, чем их теперь заменить! Может быть, одиночество и иллюзия неодиночества? Не знаю. Что еще?
Я не отвечал. О счастье и несчастье у нас с ней были разные представления: у нее, видимо, эстетическое, а у меня практическое. К тому же это был скорее вопрос личного опыта, а не способностей воображения. Воображение обманывает, меняет вещи местами, создает иллюзии. Кроме того, я не очень-то верил Марии — слишком она была переменчива.
Мойков вернулся.
— Графиня вновь переживает штурм Зимнего, — поведал он. — Я оставил ей бутылку водки.
— Мне пора, — сказала Мария Фиола. Она взглянула на шахматную доску. — Тем более положение у меня все равно безнадежное.
— Как и у всех нас, — возразил Мойков. — Но это еще не повод сдаваться. Напротив, это дает нам невиданную свободу.
Мария Фиола тихо засмеялась. К Мойкову она всегда относилась так, словно он был ее дальним родственником.
— Свободу? Не в моем возрасте, Владимир Иванович, — сказала она. — Я, может быть, женщина и отчаянная, но все еще верю и в Бога, и в черта. Проводите меня до дома? Не на такси. Пешком. Вы ведь тоже любите гулять по ночам?
— С удовольствием.
— Прощайте, Владимир Иванович! — Она осторожно поцеловала Мойкова в щетинистую щеку. Прощай, «Рауш»!
— Сейчас я живу на Пятьдесят седьмой улице, — сообщила она, когда мы вышли. — Между Первой и Второй авеню. Квартира временная, как и все у меня. Друзья уехали и пустили пожить. Вам это не слишком далеко?
— Нет. Ночью я часто брожу по улицам.
Она замерла перед обувным магазином. Он был ярко освещен. Внутри никого не было. Магазин был закрыт, но яркий свет все равно заливал неподвижные «натюрморты»: выложенные пирамидами туфли из кожи и шелка. Мария изучала их одну задругой, ее взгляд был напряжен, как у охотника, выслеживающего добычу, шея немного вытянута, губы слегка приоткрыты — казалось, она вот-вот что-то скажет. Но она ничего не сказала. Она лишь задышала чуть глубже, словно собираясь вздохнуть, подалась назад и с отрешенной улыбкой отправились дальше. Я молча шел за ней следом.
Мы прошли мимо целого ряда так же бесцельно освещенных витрин. Мария останавливалась только перед обувными магазинами, но уж зато перед каждым. Их она разглядывала внимательно и подолгу. Это было какое-то странное блуждание с одной стороны улицы на другую между сверкающими кавернами витрин бок о бок с молодой женщиной, которая, казалось, совершенно забыла обо мне и была целиком во власти своих таинственных законов, о которых я не имел никакого понятия.
Наконец она остановилась.
— Один обувной магазин вы пропустили, — сказал я. — Вон там, слева, на другой стороне. Он освещен не так ярко, как остальные!
Мария Фиола рассмеялась:
— Моя навязчивая идея! Вы очень скучали?
Я покачал головой:
— Великолепная прогулка. И очень романтичная.
— Неужели? Что же романтичного в обувных магазинах?
— Продуктовые лавки между ними. Не устаю ими восхищаться. На этой улице их очень много. А вы нашли то, что искали?
Она опять рассмеялась:
— Это нелегко. Мне кажется, я вообще ничего не хочу.
— Туфли нужны для того, чтобы в них убегать. Может, все дело в этом?
Она изумленно уставилась на меня:
— Да, может быть? А от чего убегать?
— Да от всего. Хоть от себя самого.
— Нет. И не так это просто. Попробуй сперва разберись, кто ты такой. Не разберешь, только всю жизнь проходишь вокруг да около.
Мы подходили к Пятьдесят седьмой улице. На Второй авеню гомосексуалисты выгуливали пуделей. Примерно полдюжины королевских пуделей рядком уселись над сточной канавой и справляли нужду. Они смотрелись словно аллея черных сфинксов. Их хозяева, гордые и взволнованные, стояли неподалеку.
— Вот здесь я пока и живу, — сказала Мария Фиола. Она в нерешительности остановилась в дверях. — Как хорошо, что вы не задаете всех тех вопросов, с которыми пристают остальные. Вы разве нелюбопытны?
— Нет, — ответил я, притягивая ее к себе. — Я принимаю все как оно есть.
Она не сопротивлялась.
— Значит, пусть все так и будет? — спросила она. — Будем принимать все как есть? Все, что приносит случай? И не больше?
— Не больше, — ответил я и поцеловал ее. — «Больше» значит боль и обман. Кому это нужно?
Ее глаза были широко распахнуты. В них отражался свет уличных фонарей.
— Хорошо, — согласилась она. — Если только это возможно! Хорошо, — повторила она. — D’accordo! [28]
X
Я сидел в приемной адвоката Левина. Было раннее утро, но приемная была уже почти до отказа заполнена посетителями. Между кактусами и прочими домашними растениями, напрочь лишенными цветов, — вроде той растительности, которой в мясных лавках частенько украшают поросячьи туши, — на неудобных стульях сидело, наверное, человек пятнадцать. Тут же был и небольшой диванчик, который целиком оккупировала жирная дама в шляпке с вуалью и с золотой цепью на шее; она гордо восседала на нем, словно громадная жаба, а возле нее пристроился мальтийский шпиц. Сесть рядом с ними больше никто не осмелился. Было сразу видно, что эта дама не эмигрантка — в отличие от большинства присутствующих. Их было нетрудно распознать по тому забитому виду, с которым они жались поближе к углам.
