Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
25
Ср., напр., сближение ума и мудрости Ломоносова-ученого со вдохновением Ломоносова-поэта в стихах А. Д. Илличевского: «Душой поэт, мудрец ученьем / Он покорил природу м язык: / В стихах небес достиг пареньем, / Умом – земную глубь проник» (Северные цветы на 1828 год. СПб., 1827. С. 41 вт. паг.).
26
Ср. позднейший и существенно более лаконичный вариант: «Ломоносов был великий, гениальный человек; его ученые сочинения всегда будут иметь свою цену; но его стихи для нас могут иметь только один интерес – как исторический факт рождающейся литературы, а больше никакого. Читать их скучно и трудно. На это можно решиться по обязанности, а не по склонности» (Белинский, 9, 444). В числе немногочисленных предшественников Белинского, сходным образом относившихся к Ломоносову, Н. А. Полевой, см., напр. в его рецензии на посвященные русской литературе страницы книги Balbi 1926: «Описание Автора о заслугах Ломоносова хорошо и справедливо. Только странно, что Автор думает, будто оды Ломоносова должно считать образцами Лирической Поэзии, а Академические речи, образцами прозы, даже и доныне. Хорошо хвалить, но должно знать и меру хвале» (Полевой 1827, 103). Ср. еще в записках А. А. Фета, один из ученических опытов «литературной критики»которого состоял в демонстрации недостатков «Оды на день тезоименитства Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Петра Феодоровича 1743 года» : «И. И. Давыдов предложил нам написать критический разбор какого-либо классического произведения отечественной литературы. Не помню, досталось ли мне или выбрал я сам оду Ломоносова на рождение порфирородного одного отрока, начинающуюся стихом: / «Уже врата отверзло лето». // Помню, с каким злорадным восторгом я набросился на все грамматические неточности, какофонии и стремление заменить жар вдохновения риторикой вроде: / «И Тавр и Кавказ в Понт бегут». // Очевидно, это не было каким-либо с моей стороны изобретением. Все эти недостатки сильно поражали слух, уже избалованный точностью и поэтичностью Батюшкова, Жуковского, Баратынского и Пушкина. Удостоверясь в моей способности отличать напыщенные стихи от поэтических, почтенный Иван Иванович отнесся с похвалою о моей статье и, вероятно, счел преждевременным указать мне, что я забыл главное: эпоху, в которую написана ода» (Фет 1893, 171).
27
Иногда появлялись более экзотические параллели, ср. напр.: «В своей жизни и в поэтическом творчестве Ломоносов шел за Катоном и подавлял в себе все то, что не считал общественно важным. Он подавлял в себе и поэта-лирика, но тем не менее интимная лирическая струя никогда не замирала в его творчестве» (Мотольская 1941, 348); см. также о Ломоносове – сопернике Шекспира: Гранцева 2011.
28
Существенно менее апологетически оценивались трагедии Ломоносова: здесь ему обычно предпочитался Сумароков, ср. напр.: «Нельзя утвердительно сказать, неудовольствия ли против Сумарокова, или желание слышать со сцены сладкозвучные стихи Ломоносова, заставили <…> Шувалова, упрашивать нашего славного лирика, сочинить трагедию. Ломоносов долго отговаривался и изустно и стихами. <…> Однако, ни стихи, ни словесные убеждения не подействовали: Шувалов поддержал свое требование благоволением самой Императрицы, и Ломоносов, из повиновения, доказал трагедиею своею Темира и Селим, что и великий дар стихотворства, без драматического дарования, не может удержаться на сцене» (Шаховской 1842, 9).
29
Впрочем, недостаток дарования вовсе не исключал для Державина возможности сравняться с Ломоносовым и даже превзойти его; по крайней мере, так думала кн. Е. Р. Дашкова, см. письмо Д. М. Свистунова к Державину от 15 октября 1786 г.: «Княгиня <…> часто бывает у Государыни наедине, <..> в один день зашел разговор об вас и ваших стихах, и она со своей стороны сказала, что ежелибы вы продолжали упражняться в них, то бы со временем превзошли Михайлу Васильевича Ломоносова, на что Государыня изволила спросить, для чего ж вы не упражняетесь в них; княгиня отвечала, что вы теперь заняты должностию <…>» (Державин, 5, 598). Ср. мнение кн. П. А. Вяземского: «Державин, как другой Ломоносов, создал сам себя. <…> Первые порывы пиитического таланта <…> показали малому тогда числу любителей поэзии достойного наследника лиры Ломоносова, а прозорливому взгляду прозорливых судей – и будущего победителя сего творца и образователя русской поэзии. <…> Первыми его учителями в стихотворстве были, кажется, Ломоносов и Петров. <…> В скором времени Державин сравнился с наставниками и, конечно, превзошел Петрова» (Вяземский, 1, 15—16); о том, превзошел ли он при этом и Ломоносова, Вяземский, как видим, умалчивает, и неслучайно. Он полагает, что Державин и Ломоносов – поэты слишком разные, чтобы их можно было сравнивать, не учитывая этого обстоятельства: «Иные сравнивали Державина с Ломоносовым; но что, между ними общего? Одно: тот и другой писали оды. Род, избранный ими, иногда одинаков, но дух поэзии их различен. Ломоносов в стихах своих более оратор, Державин всегда и везде поэт. И тот и другой бывают иногда на равной высоте; но первый восходит постепенно и с приметным трудом, другой быстро и неприметно на нее возлетает. Ломоносов в хороших строфах своих плывет величавым лебедем; Державин парит смелым орлом. Один пленяет нас стройиостию и тишиною движений; другой поражает нас неожиданными порывами: то возносится к солнцу и устремляет на него зоркий и постоянный взгляд, то огромными и распущенными крылами рассекает облако и, скрываясь в нем как бы с умыслом, является изумленным нашим глазам в новой и возрожденной красоте. Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уносит его всегда за собою. Державин певец всех веков и всех народов! Ломоносов певец российского двора. Гораций не дожил бы до нашего времени, если бы из его творений сохранились одни похвалы Августу. <…> Пиитический гений Державина возлагает дани на всю природу – и вся природа ему покорна. Гений Ломоносова довольствовался некоторыми данями, и мы негодуем на его умеренность. Вся природа говорит сердцу и воображению творца Водопада пиитическим и таинственным языком, и мы слышим отголоски сего языка. Ломоносов был, кажется, невнимателен к ее вдохновениям. Державин смотрел на природу быстрым и светозарным взором поэта-живописца; Ломоносов медленным взглядом наблюдателя. Пиитическая природа Державина есть природа живая, тот же в ней пламень, те же краски, то же движение. В Ломоносове видны следы труда и тщательная отделка холодного искусства. Одним словом, все, что человечество имеет священнейшего, что человек имеет благороднейшего, – доблесть сердечная, сострадание, праведное негодование и презрение к пороку, глубокие мысли о бессмертии и Создателе, печальные чувства при виде слабости и страданий человечества, сердечные воспоминания юности, родины, великих деяний предков и современников, все сокровища души, ума и сердца обогатили воображение величайшего из поэтов – Державина. / Будем справедливы и признаемся, что достоинство его, как поэта, многим превышает достоинство его предшественника, но что не менее того труды и подвиги Ломоносова – труды и подвиги исполинские. Если Державин обязан природе своим гением, мы обязаны Ломоносову тем, что гений Державина, не имея нужды бороться с предлежащими трудностями языка, мог явиться на поприще его достойном» (Вяземский, 1, 19—20). Проблема «Ломоносов и Державин» сохраняет свою сложность: ср., напр., одно из замечаний А. А. Блока на книгу Б. А. Садовского «Русская Камена» в письме от 6 декабря 1910 г.: «При всем этом для меня <…> под знаком вопроса: решительное предпочтение Державина Ломоносову <…>» (Блок, 8, 322).
30
Иначе ставил вопрос полемизировавший с Гречем П. А. Катенин, полагавший недостатком именно компромиссный характер языковой программы Ломоносова: «Феофан имел порывы красноречия, Кантемир ум образованный, но язык их дурен. Ломоносов первый его очистил и сделал почти таким, каков он и теперь. Чем же он достиг своей цели? Приближением к языку славянскому и церковному. Должны ли мы сбиваться с пути, им так счастливо проложенному? Не лучше ли следовать по нем <…>?» (Катенин 1822, 251). Ответ Греча: «Ломоносов силою гения своего образовал Руский язык, и обогатил оный красотами, заимствованными из языка богослужебного и от тысящелетнего употребления Руским близкого и понятного, но он писал не по Славянски, а по Руски» (Греч 1822а, 262). Отвечая на ответ Греча, Катенин еще более прояснил свое отношение к Ломоносову, оформляя вместе с тем свои расхождения с Гречем как концептуальные: «Г. [осподин] Греч уверяет, что Ломоносов писал не по Славянски, а по «Руски», или, чтоб яснее сказать, что он, заимствуя много из церковных книг, держался и общеупотребительного наречия; что же вышло? Везде, где он ближе к старине, он лучше; везде, где он писал по-своему, хуже» (Катенин 1822а, 174). Ср. еще о последователях Ломоносова на поприще «языка славянского»: «Возьмите оды и похвальныя Слова Ломоносова, и сравните их с некоторыми нынешними стихотворными Славено-российскими сочинениями. – Читая первого, я не могу остановиться ни на одном слове: все мои родныя, все кстати, все прекрасны; читая других, останавливаюсь на каждом слове, как на чужом. <…> Поздно уже заставлять нас писать языком Славянским; осталось: искусно им пользоваться. – Вот особливое достоинство Ломоносова! Все Славянофилы должны у него учиться высокому искусству соединять слова того и другого наречия, дабы соответствовать правилу Горация <…>» (Мерзляков 1812, 72—73). О том же, с других позиций, более благоприятных для «славянофилов», и с тою же ссылкой на Горация: «Не нужно доказывать, <…> что наше отечественное слово всю свою силу, краткость, богатство, величие и благозвучие заимствует у языка Славянского. Г. Ломоносов, а особливо знаменитый современник наш г. Шишков, пространно о сем предмете рассуждали. Но сими, толь великими преимуществами, не иначе оно может пользоваться, как посредством приличного и осторожного употребления Славянских выражений. Излишества и недостатка всегда надлежит избегать, держась золотой середины <…>» (Городчанинов 1816, 68).
