Наум Халемский - Форварды покидают поле
Но именно потому, что мне очень хотелось увидеть Зину, я ушел домой несолоно хлебавши. Вместо нее я встретил па углу Красноармейской… Седого Матроса. Он мне нужен, как дизентерия или чесотка. Я ведь говорил — в жизни все наоборот. Ты ищешь Зину, а находишь — Седого Матроса. Подошел он ко мне с таким видом, точно ничего плохого между нами никогда не было, даже руку положил на плечо мягко и нежно. Вот-вот поцелует!
Это не мешает ему говорить своим обычным грозным тоном. Любую чепуху он произносит так, точно от нее зависит устойчивость мироздания.
— Ты меня слушай, Тарзан, и молчи. Если что не скумекаешь — спроси. Моего кореша взяли. Сейчас пойдем к больнице. Я тебе покажу, куда глядеть, если что — поднимай тарарам.
У меня внутри похолодело. Мгновенно на память пришли слова отца: «От злого начала злой конец бывает».
— Нет, я не могу идти, — несмело ответил я.
Ах, к лягавым ты можешь, а другу помочь…
Я ни в каких делах участвовать не хочу.
— В каких таких делах? — ощетинился он. — За кого ты меня принимаешь? За бугайщика какого-нибудь? Говори!
В его руке блеснул нож.
— Не пойдешь — будешь сегодня меченым.
Чуть помолчав, он продолжал уже мягче:
— Не дрейфь, пойдем, Тарзан, мне к невесте надо зайти, а ты только гляди, чтобы никто не появился. Чуть что — пальцы в рот и свисти. Встретимся тогда возле церкви.
Мысль напряженно работает. Пытаюсь понять, куда он собирается проникнуть: в больничный склад или в частную квартиру. Зачем я ему понадобился? Разве он не понимает, что на меня нельзя полагаться?
— Если все выйдет по-моему, — говорит он, пока мы идем рядом, — получишь дополнительно к той десятке, что хлопцы взяли для тебя взаймы, еще два червонца.
— Мне денег не нужно.
— Пригодятся. Пошли!
В вечерних сумерках идущий впереди Седой кажется медведем: кряжистый, квадратный, он и ходит по-медвежьи. По небу низкой грядой ползут черные облака и, отряхиваясь, бросают редкие капли дождя. Мысли перекатываются в моей голове, как тяжелые камни. Что делать? Безропотно идти следом за ним? Но ведь он неизбежно приведет в тюрьму. Сам он много раз там бывал, ему не привыкать, а мне становиться вором и грабителем нет никакой охоты. Что, если просто сбежать?
Разумеется, догонять он не станет, но тогда нужно исчезнуть совсем из города.
— Вовка, гляди, в палисаднике две липы. Стань под ними и следи за перекрестком. Если что — свисти по-нашему.
Сказав это, он вошел в открытые ворота. Что он задумал?
Томимый мрачными предчувствиями, я напряженно вглядываюсь в полумрак. Дождь едва моросит. Эх, хлынул бы сейчас ливень! На улице ни души, кругом темнота, только на перекрестке мигает желтый свет фонаря, отражаясь в мокрой мостовой. От волнения хочется курить. Я полез в карман, и в это время невдалеке раздался свист, пронзительный и тревожный. Так свистят только милиционеры. Не помню точно, но, кажется, я успел заложить два пальца в рот и коротко трижды свистнуть. Перескочив через железную ограду палисадника, пустился бежать. Чудился топот ног за спиной, я из последних сил ускорял бег. У знакомого пустыря резко свернул вправо к огородам, там была тропинка, ведущая на Черноярскую. Здесь уже можно чувствовать себя в безопасности. А что, если Седой Матрос попался? При этой мысли холодная испарина выступила на лбу. Возле охотничьего домика я вдруг услыхал шаги.
— Вовка! Вовка! — донеслось из темноты.
— Откуда вы взялись? — спросил я Степана и Саню.
— Здорово вышло, факт?
— Что здорово?
— Мы же с Санькой ходим, факт, по вашим пятам. Тарарам возле больницы подняли мы. — И он поднес к моему носу милицейский свисток.
— А ты думал, что за тобой увязались лягавые? — рассмеялся Саня. — Чисто сработано, скажи?
Я еще не пришел в себя от неожиданности.
— Но, не дай бог, Седой Матрос узнает, тогда нам всем хана. — Степка притянул меня к себе и прошептал: — Где ты с ним условился?
— Возле церкви.
— Мотай к церкви. И мы за тобой. Матрос напуган и сегодня уже ничем не станет заниматься.
Хлопцы растаяли в темноте так же мгновенно, как и появились, а я шел растроганный, думая о Степке и Саньке. Что бы я делал без них, каким одиноким чувствовал бы себя на свете!
Снова даю зарок — никогда не обижать Степку. Едва представится случай, уж я постараюсь доказать свою верность нашей дружбе.
Седой Матрос сидит на мраморной скамье под серой громадой церкви. Он так тепло встречает меня, что даже закрадывается сомнение, не разгадал ли он всю затею.
— Ну, уж теперь ты мне кореш до гроба, — своим неизменно мрачным тоном говорит он. — Не вышло сегодня — выйдет завтра, а шухер твой услыхал сразу.
Он протянул мне папиросы.
— На радостях сходим с тобой к Фирселю, гульнем на всю катушку, пусть все лягавые от зависти подохнут.
— Никак не могу, — попытался я отделаться, — меня дома ждут.
— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Ждут! Ты что, маменькин сыночек? Хоть раз побывал у Фирселя?
Об атом ресторане я- слыхал от Коржа и Керзона.
Седой Матрос начинает расхваливать ночное заведение:
— Девчонки — люкс-мадер, музыка, вино, танцуют «семь-сорок[8]».
Я все отнекиваюсь, он озлобляется, и мне снова начинает казаться, что он все знает и заманивает меня для расправы.
Идем мы долго. Матрос молчит. Появляется извозчик, он окликает его. Кляча едва тащит пролетку по незнакомым улицам. Остановились у слабо освещенного дома, из которого в темноту вырывалась бравурная музыка.
С того момента, как бородатый швейцар услужливо раскрывает перед нами дверь, Матрос, почти не обращая на меня внимания, быстро, не оглядываясь, идет вперед. Переступив порог залитого огнями зала, я от неожиданности останавливаюсь. Навстречу плывет до неприличия декольтированная Княжна, а к ней тесно прижимается Керзон в узком пиджаке и брючках чарльстон. Слава Корж танцует с разукрашенной блондинкой, держа руку на ее оголенном плече.
При появлении Седого Матроса некоторые пары перестают танцевать и выходят из круга.
Княжна мило улыбается:
— Привел голубка? Ну и правильно! Пора его выводить в люди.
Корж и Керзон держатся свободно, однако явно удивлены моим появлением.
За двумя сдвинутыми столиками, где сидят Княжна и ее поклонники, нашлось место и для нас. Меня Княжна усадила рядом с собой. В алом, как закат солнца, платье, она дразнит всех чрезмерным декольте и влажными блестящими глазами. Руку Княжна кладет мне на голову, нежно перебирая непокорные волосы. Керзону явно не по душе ее нежности.
Впервые так близко возле меня сидит красивая женщина. Платье обрисовывает ее упругую, высокую грудь. Задорные глаза искрятся бесшабашной удалью, влекут к себе пухлые губы, нежная бархатистая кожа. Керзон ерзает на стуле, вытирая платком малиновый нос. Он оскорблен — Княжна даже не глядит в его сторону.
— Люси! Вы моя розовая мечта, — громко шепчет он.
— Ося, заткнись, ради Христа. Ненавижу розовый цвет.
— Вы моя голубая муза.
— Муза? А с чем ее едят?
— Муза? Ну как объяснить? Это не рагу и не куриное филе, это предмет неодушевленный, это порыв души, вдохновение сердца, божество одаренных и сильных мужчин.
— Таких, как ты, Ося?
— Ясно!
Княжна захохотала. Ее тонкие беспокойные пальцы продолжают перебирать мои волосы.
— Ося, вы грубый и плохо воспитанный фраер. Вам не понять сердца женщины. Вот этот мальчик создан для любви.
Керзон брезгливо морщится:
— Оно еще не знает, с чем едят любовь. — Он говорил обо мне в среднем роде. — Миледи, мне стыдно за вас, за ваш извращенный вкус…
Седой успел уже захмелеть и стал ругать Княжну, почему она до сих пор не заставила меня выпить. Водки я не любил и не мог понять, что хорошего находит в ней мужская половина человечества. Наливка ведь куда вкуснее, «Фиалка» — тоже, от нее приятно щекочет в носу, а от водки мутит и нестерпимо болит голова.
Княжна тычет мне большой бокал водки.
— Будь мужчиной, душка!
Она поднялась, оправила платье и, высоко держа бокал, провозгласила:
— За нового дерзкого мужчину в нашем благородном обществе. Виват!
Оркестр сыграл туш. Музыка слилась с аплодисментами.
Есть хочется ужасно, па столе красуются блюда, о которых я не имею ни малейшего представления. Соблазн велик. Когда еще представится возможность поесть вдоволь, да еще таких лакомств! Пью залпом.
Загремел оркестр. Разухабистая мелодия танца подняла на ноги почти всех посетителей ресторана. Княжна осталась сидеть рядом. Непонятная скованность овладела мной, и хоть я поклялся не смотреть на нее, что-то манило к ней.
— Малыш, ты очень славный, и я хочу выпить с тобой на брудершафт, — сказала она, снова поднося мне водку.
