Наум Халемский - Форварды покидают поле
— Чего вы не режете связанных, ерои?..
Крик его возвращает мне силы, жажду мести, становится даже весело. Чувствовать себя непобежденным — чудесно, начинаешь относиться к себе с уважением. Старик, милый! Если есть загробная жизнь, тебе не стыдно сейчас за своего сына, а если нет загробной жизни — все равно осквернять твою память я не имею права. Во всяком случае, я не ползал перед бандюгами, а это, старик, по-твоему.
— Слабо вам нас зарезать! — неожиданно вырвалось у меня.
— Можно и пописать, — пробасил над ухом Седой Матрос, и я ощутил на шее смертельный холод его финки. — Молись, гад! Молись, раз пошел к Дзюбе в помощники.
— Дзюба — голкипер, а я — нападающий, какой же из меня помощник?
— Голкипер? — переспросил Седой и захохотал. — Нет, хлопцы, поглядите на этих фраеров! А то, что Дзюба — агент УР, ты знаешь?
Вот когда выяснилась картина. Теперь понятна злоба Матроса и его дружков.
Саня стоял рядом со мной, прижавшись спиной к стене. Степан лежал на полу, связанный по рукам и ногам, и сосредоточенно наблюдал за происходящим.
Видимо, расправа утомила Матроса, да и дружки стали тянуть его за стол продолжать игру.
— Развяжите их, — сказал он.
Никогда и ни в ком зло не проявлялось более буйно, чем в этом человеке с рябоватым лицом. Чем же объяснить помилование?
Седой Матрос стоит как вкопанный, широко, по морскому расставив ноги, и пристально следит за тем, как нас освобождают от пут.
Время идет, а он все молчит. Наверное, впервые почувствовал недостаточную прочность своей власти. В сущности, Степку он сегодня не победил и не устрашил. Точильщик способен колебаться и порой робеть, но когда все для него ясно, он становится смелым и деятельным. Особенно если чувствует свою правду. Кремень!
— Слухай, Степан, — говорит вдруг Матрос с заметным уважением. — Котелок у тебя варит, долго звонить нечего. Пойдешь к Дзюбе, знай — будешь меченый.
— А я и так уже меченый, — отозвался тот, указывая на свое лицо в ссадинах и кровоподтеках.
— Нет, то еще легкий крик на лужайке. Я тебя так распишу, так разукрашу — папа-мама и те не узнают. Понял, нет?
— Понял, — коротко и зло отрубил Степан.
— Ну и валяйте, только умойте рожи под краном.
Все расступились, и мы пошли к выходу.
Черная ночь распростерлась над нами. Косой дождь с ветром освежил пылавшие лица, мы были рады ему и шли вперед, ступая по темным лужам.
В нашем дворе кое-как привели себя в порядок и стали прощаться с Саней.
Пока он не ушел, я решил высказать свою навязчивую мысль:
— За человечество можно отдать жизнь, а за футбол, ей-богу, не стоит!
Ребята помолчали. В темноте трудно было их разглядеть.
Первым отозвался Санька:
— Человечество, человечество… А футбол, думаешь, — мелочь, чепуха, ничтожный вопрос? Все начинается с пятачка. Завтра Матрос запретит читать книги — и ты снова запоешь: «Ради человечества можно, а из-за книг страдать не стоит».
— Факт! — обрадовался Саниной находчивости Степан. — Захочешь пойти на завод, а тебе прикажут стать марвихером — очищать на базарах у зевак карманы. Тогда ты снова повторишь свою сказку о человечестве.
Саня пошел через двор и скоро исчез во мраке.
Дверь открыла мама, а этого нам хотелось меньше всего. Разумеется, поднялся переполох.
— Боже, кто вас изувечил? Убили хлопчиков! — Она металась по кухне, звала Анатолия.
Тот прибежал с газетой в руках. Лицо у него испуганное, бледное, но он верен себе и сразу начинает пилить:
— Я же говорил. Доигрался, босяк проклятый!
Это я босяк? Меня всего колотит от такой наглости. Впрочем, чего еще можно ждать от него?
— Кто вас разукрасил? — спрашивает брат, точно, скажи я ему, он вызовет Седого Матроса на дуэль. На самом деле он и тени его боится. Называется — кандидат РКП! Старик положил бы руку мне на плечо и с добродушной усмешкой сказал бы что-нибудь вроде: «Дома — лев, а на войне — хорек». Он значительно реже мамы пользовался пословицами, но в спорах со мной иногда выбирал из ее мощного арсенала самую меткую. Отец не любил лобовых атак, он всегда заходил с тыла, и крепость сдавалась.
Степка старается успокоить маму:
— Разве так бьют? Овода знаете как били?
— Мне нет дела до твоего Овода, пусть его маме болит за него.
— Так ведь Овод — круглый сирота. Мать умерла, а папа — настоящая гидра капитализма, кардинал Монтанелли.
— Пусть они бьются на здоровье головой об стенку, твой кардинал и его сыночек. Вас же могли убить!
— Ничего нам не станется, факт, все заживет, как на собаке.
— Нет, вы скажите, кто вас побил? — допытывалась мать.
— Никто не виноват.
— «I Гнат не винуватий, і Килина не винна». — Мать приносит полотенце, марлю, йод, воду и заставляет нас раздеться. На Степке и впрямь нет живого места — его разделали, как бог черепаху. Особенно беспокоили его «фонари» и кровоподтеки на лице.
— Как же мне явиться на верфь? Первый день на работе — и такой вид…
— Позор, настоящий позор, — подливает масла в огонь Анатолий. — Глядя на твою харю, все рабочие разбегутся.
— Они и не такие хари видели. Скажешь, что развалилась русская печь, на которой ты спал, — посоветовал я.
Мать безнадежно качает головой, стирая мокрой марлей кровь с моего лица. Степка лежит на раскладушке и тихо стонет: только теперь он по-настоящему ощутил боль. Анатолий по-прежнему читает нам наставления, шепчется с матерью. И вдруг она ему говорит:
— Зови девчонку, пусть полюбуется красавцами.
Нет, вы подумайте, нас еще разыгрывают! Степан с болезненной гримасой присел на раскладушке, уставившись на дверь. И вот оттуда появляется со своей неизменной робкой улыбкой наша днепровская русалка. Чудеса! Волшебница Леся, девчонка из речного марева? Может, это не она, а приведение?
Степка немеет и хватается за рубашку, чтобы прикрыть свое тело с яркими следами расправы.
Ну и денек — сплошные сюрпризы!
Широкая улыбка сразу сходит с лица Леси. Природная деликатность не позволяет ей спросить о случившемся. Она бойко начинает рассказывать сама. Катер шефа-инспектора взял на буксир Степкину лодку, и тато разрешил ей на денек съездить в город. Весь день она прождала нас, даже город не удалось посмотреть, а в шесть часов утра отходит пароход на Ржищев.
— Тата нельзя оставлять одного, — убеждает она Степана, хотя тот вовсе не уговаривает ее остаться.
— Вовка, проводишь Лесю на пароход? — спрашивает он. — Мне ведь нельзя опаздывать на работу.
— Провожу, — соглашаюсь я без энтузиазма. Леся явно разочарована. Для меня остается загадкой отношение девчонок к моей персоне. Княжна уверяет, будто я интересный мужчина, а девчонки предпочитают кого угодно, только не меня. Неужели мне на роду написано быть третьим лишним?
Мы легли спать. В кухне мерцает лампа, Леся сидит подле Степана, и шепот ее журчит, как ручеек. Точильщик часто вздыхает — не то от боли, не то от Лесиных слов. Искоса гляжу на них. Она — нежно гладит его руку. Он — лежит, как чурбан. И охота ей гладить эту жесткую, как полено, лапу! И где только девчонки учатся этому делу?.. Вот хоть бы Леся. Живет, можно сказать, на необитаемом острове, никаких учебных заведений нет, а она уже все знает до самых тонкостей — как надо гладить руку, какие слова шептать. Законченное образование, да и только!
Зажмуриваю глаза, но сон не идет. И не придет, пока они не перестанут издавать всякие вздохи. Убей меня гром — они целуются! Ну, знаете, целовать такую побитую харю… И вкус же у девчонки! Никогда еще я не чувствовал себя таким усталым, разбитым и одиноким.
На краю пропасти
Два битых часа стою у Зининого дома в тайной надежде увидеть ее. Мы не встречались целую вечность, но она и не пытается меня разыскать. Севка Корбун, наверное, совсем вскружил ей голову. Хоть бы его забрали в Красную Армию, как моего брата… А если не хотят брать Севку, я сам могу пойти служить в военно-морской флот. Пришлю тогда Зине свою фотографию. Увидит меня в клеше и бескозырке, и тоска ее заест.
А вдруг Зина больна? Зайти к ней? От одной мысли об этом становится не по себе. Честно говоря, меня пугает ее самоуверенный отец, мать тоже очень важная и красивая. На целый километр тянется за ней аромат дорогих духов.
Дворник уже глядит на меня с подозрением. Интересно, за кого он меня принимает? Думает, наверное, что я стою на стреме или готовлю кражу со взломом. Перехожу на другую сторону и сажусь на скамейку у ворот завода. Здесь предо мной открывается отличный сектор обзора. Если Зина выйдет, она меня не увидит. Может, я ее даже нс окликну, но взглянуть на нее хочется ужасно. Я уже заметил: в жизни все происходит наоборот. Скажем, нет у меня к Зине никакого интереса. Тогда она станет маячить перед глазами, как надоедливая муха.
