Дэниэл Смит - Думай, как Эйнштейн

Будучи здоровым скептиком в отношении славы как таковой, он даже написал в 1919 году в статье для «The Times»:

Вот пример относительности для развлечения читателей. Сейчас в Германии меня называют немецким ученым, а в Англии я представлен как швейцарский еврей. Случись мне стать bête noire[11], произошло бы обратное; я бы оказался швейцарским евреем для Германии и немецким ученым для Англии!

На ужине, устроенном в его честь Национальной академией наук, после особенно долгого тоста одного из гостей он прошептал на ухо своему компаньону: «Я только что ознакомился с новой теорией бесконечности!» А в интервью для «The New York Times» в 1914 году задал прямо-таки экзистенциальный вопрос: «Почему меня никто не понимает, но каждый любит?»

Впрочем, было бы неверно полагать, что славу свою он ненавидел. Например, в 1920 году он с большой охотой помогал Александру Мошковскому в написании собственной биографии. Хорошей компании с другими знаменитостями он всегда радовался, а на знакомство с Чарли Чаплином сам же и напросился. Порой его даже обвиняли в том, что он использует свою известность в политических целях, и даже такие преданные его поклонники, как Чарльз Спенсер Сноу, подозревали, что в душе он просто «наслаждается всеобщим вниманием». Стоит признать – ваше фото не появится на обложке журнала «Time» в пятый раз, если вы нелюдимый затворник. Осознанно или нет, но Эйнштейн был тот еще балагур и умел эффектно выступить перед публикой. Даже небрежная манера выглядеть и одеваться, как мы еще заметим ниже, лишь прибавляла к его образу оттенок пикантной мистичности.

К его достоинству, он быстро научился использовать обрушившуюся на него славу как нужно. И был совсем не похож на сегодняшних поп-идолов или спортивных звезд, специально обученных тому, как держаться перед толпой. Он просто начал использовать доставшуюся ему трибуну, с максимальным эффектом распространяя свои призывы к миру и международному сотрудничеству.

Хотя порой эта слава озадачивала его самого. Однажды он даже признался: «То, как моя популярность действует на меня – ученого, занятого абстракциями и обожающего одиночество, – настоящий феномен массовой психологии, который выше моего разумения».

Выгляди «сумасшедшим профессором»

Профессор никогда не надевает носков. Даже на прием к президенту Рузвельту он явился в туфлях на босу ногу.

Представьте, что вы попали на парад двойников. Узнали бы вы там «в лицо» Исаака Ньютона, Чарльза Дарвина или Марию Кюри? Большинство из нас сказало бы «наверное, нет». Но задай нам тот же вопрос об Эйнштейне – такое же большинство сказало бы «да, конечно!» А все потому, что он – самый узнаваемый ученый не только своей эпохи, но и всей истории в целом. И хотя прославился он почти поневоле, по его шевелюре, кустистым усам, чуть виноватому взгляду и ультранебрежному стилю одежды его опознали бы в любой части света. Сегодня подобный стиль, этакий бренд а-ля Эйнштейн – просто необходимая составляющая для имиджа «отвязного гения».

Однако настолько «тотально взъерошенным» Эйнштейн был отнюдь не всегда. В молодости он считался красавчиком, в студенчестве уже одной своей внешностью кружил головы многим барышням. Темные волнистые волосы аккуратно окаймляли высокий лоб. Пронзительные карие глаза, столь скорбные на морщинистом лице старика, в юные годы говорили скорее о глубокой неутолимой печали.

Однако уже через несколько лет его знаменитая «всклокоченность» начала проявлять себя. По натуре равнодушный к одежде, он часто носил старые поношенные вещи. По словам одного из его биографов, Абрахама Пайса, однажды Эйнштейн заявил: «Я не люблю новую одежду на себе и новые блюда на столе». Но лишь к 1909 году, уже получив должность приват-доцента, он постепенно стал походить на «растрепанного профессора», каким все мы помним его и сегодня.

Одной из его «милых странностей» был обычай никогда не надевать носков, о чем говорит приведенное выше воспоминание его преданной секретарши Элен Дюкас. Привычку эту, по его же признанию, он завел еще в юности, когда обнаружил, что «судьба всех носков заканчивается дыркой на большом пальце», и потому решил не носить их вообще. За носками из его жизни исчезли и деловые костюмы, сменившись мешковатыми вельветовыми брюками и такими же мешковатыми свитерами (в основном из хлопка, поскольку на шерсть у него была аллергия) и кожаными куртками (поскольку те очень ноские и не требуют особого ухода). И в довершение к этому – пара шлепанцев на вечно босых ногах.

О преданности Эйнштейна неформальному стилю одежды рассказывают легенды. Так, в 1932 году, когда он готовился принять делегацию от рейхспрезидента Германии Поля фон Гинденбурга, жена Эльза пыталась уговорить его одеться подобающим образом. Но он отказался. «Если они хотят увидеть меня, – сказал он, – то я здесь. А захотят увидеть мою одежду – покажи им мой гардероб».

В другой ситуации, когда он собирался на службу в офис, на предложение жены «одеться поприличнее» он ответил: «Зачем? Там все и так меня знают!» А на такое же предложение перед научной конференцией сказал: «Зачем? Все равно там никто меня не знает!» И хотя он ни разу в жизни не сорвал аплодисментов за вклад в мировую моду, его манера одеваться сама стала отдельным, весьма популярным стилем. В наши дни растрепанная серебристая шевелюра – неизменный атрибут всеми любимого типажа, известного как «сумасшедший профессор» (вспомним хотя бы доктора Брауна из фильма «Назад в будущее»). А студенты Принстона даже сложили о внешности Эйнштейна популярную песенку: «Все умные парни корпят над матчастью, // ведь даже Эйнштейн понимал ее роль, // но сам же, хитрец, прибегал к ней нечасто, // Господь, обстриги его патлы под ноль!»

Если же вам захочется достичь идеального сходства с Эйнштейном, вам останется лишь высунуть язык – так, как он сделал это для знаменитой фотографии Артура Сасса в 1951-м.

Не сражайся со временем

Я достиг того возраста, когда можно не надевать носки, даже если мне кто-нибудь это прикажет.

Возможно, Эйнштейн просто наступил на всеобщие грабли, когда осознал, что даже ему не под силу повернуть время вспять. Как большинство людей и до, и после него, с годами он начал ощущать, что старение приносит страдания, и все больше обижался на то, что окружающие стали относиться к нему по-другому. Но как бы там ни было, свое превращение из «молодого человека» в «почтенного господина» он воспринял весьма болезненно.

Эйнштейн всегда боялся того, что может принести с собой старость, и особенно – увядания интеллекта. Еще в 1917 году он говорил Генриху Зангеру, что все по-настоящему новаторские идеи приходят к людям, лишь пока те молоды. Свое пятидесятилетие он встретил, уже будучи постоянным жителем США; эта роковая, по его мнению, дата словно бы нажала некие кнопки в его душе – и он начал жаловаться на то, что ощущает себя «одиноким старым чудаком, который известен главным образом тем, что не носит носков, и которого выставляют как диковину по особым случаям».

В молодости у него как ученого были свои кумиры из разных исторических эпох. Так, он говорил, что Общая теория относительности обязана своей теоретической базой «четверым великим», а именно – Галилею, Ньютону, Максвеллу и Лоренцу. И ему было очень странно со временем ощутить, что он больше не юный вундеркинд, стоящий на плечах великих гигантов, ибо сам стал одним из них, и теперь его очередь подставлять свои плечи другим. Так, он фактически поменялся местами с Максом Планком, который использовал работу Эйнштейна для дальнейшей разработки теории квантовой механики. «Чтобы наказать меня за непочтение к авторитетам, – сказал он однажды, – судьба сделала авторитетом меня самого».

В ходе этой трансформации он также обнаружил, что больше не ощущает себя в науке радикалом – теперь он в гораздо большей степени консерватор, опирающийся на элементы классической физики, тогда как другие используют результаты его теорий (особенно в квантовой механике) лишь для того, чтобы разбирать их на запчасти. И хотя Эйнштейн по-прежнему считал, что работает на самом передовом краю современной физики, он прекрасно понимал, что о нем думают другие, и в 1949 году даже с горечью пожаловался в письме Максу Борну: «В целом на меня смотрят как на ископаемое, которое ослепло и оглохло от собственной дряхлости».

Естественно, подобные изменения своего статуса вгоняли его в депрессию, хотя в каком-то смысле и развязывали ему руки. Он был уже достаточно состоятелен и знаменит, чтобы заниматься чем ему заблагорассудится, а окружающие больше не ожидали от него каких-то конкретных свершений. Все эти факторы даровали ему небывалое чувство свободы – и не только в том, чтобы ходить без носков. Из его письма королеве Бельгии Елизавете хорошо видно, как он искренне развлекался, пикируясь с американскими властями по поводу своих антимаккартистских воззрений. Сам себя он называет в письме «кем-то вроде enfant terrible… который не способен молчать и покорно проглатывать все, что происходит».