Дэниэл Смит - Думай, как Эйнштейн

И все же социализм как система, способная защитить свободу личности, всегда играл для Эйнштейна второстепенную роль. С этой точки зрения его отношение к социализму, и особенно – к той форме, какую он принял в России, было гораздо сложнее, чем это нередко воспринималось со стороны. Даже в самых дерзких своих фантазиях он никогда не выступал защитником системы управления Москвы. Даже когда большевики захватили власть в 1917-м, он говорил: «Все истинные демократы должны быть настороже, чтобы тирания нового класса левых не пришла на смену тирании старого класса правых».

Россию он не посещал никогда – из опасения, что его присутствие могут использовать для пропагандистских целей, и в 1933 году объявил себя противником большевизма в той же степени, что и фашизма, равно как и любой диктатуры. Это, разумеется, сразу же породило множество кривотолков. Однако, как писал в 1953-м Илья Эренбург Сталину «Эйнштейн направил министру иностранных дел СССР Вышинскому телеграмму с выражением возмущения советской антиеврейской политикой. Вскоре последовали заявления от президента США Эйзенхауэра, который утверждал, что американские спецслужбы никогда не вступали в контакт с арестованными врачами. 25 февраля комиссия сената по иностранным делам единогласно поддержала резолюцию конгресса США, осуждавшую «преследования евреев в Советском Союзе».

По его же словам, он не был «слеп в отношении серьезных слабостей российской системы управления», но ощущал «ее огромные достоинства» и сомневался в том, что «более слабые методы» позволили бы ей выстоять. В то же время, питая стойкое отвращение к «тотальному подавлению» личности и свободы слова, он резко осуждал «жадных до власти» политиков, которые не гнушаются самыми грязными методами для достижения своих целей. Определенно, Эйнштейн находился в явном конфликте между своими симпатиями к социалистической идеологии как таковой – и неприятием государственной машины, которая использовала ее в своих интересах. И здесь стоит отдельно подчеркнуть, что он был далеко не единственным интеллектуалом, кто при случае не отказывал Кремлю в презумпции невиновности.

Результатом этой уклончивой позиции явились атаки с обеих сторон. Москва относилась к нему с подозрением, рассматривая его призывы к созданию «наднационального правительства» как подрывную деятельность в пользу капитализма. В Америке же, хотя простая публика и обожала Эйнштейна, власти воспринимали его весьма настороженно. К примеру, досье, которое собрало на него ФБР, состояло из 1500 страниц (и оно еще не включало отдельного «дела» о его предположительно любовной связи с Маргаритой Коненковой, богемной львицей из Гринвич-Виллидж и советской шпионкой, – истории, длившейся с 1941 по 1945 год, о которой Эйнштейн предпочитал никогда впоследствии не упоминать).

Его антимаккартистские взгляды не прибавили ему лояльности, особенно после того, как в 1954 году, находясь в Европе, он заявил: «Америке несравнимо больше, чем собственные коммунисты, угрожает ее истерическая охота на тех немногих коммунистов, которых она откопала здесь». И в этом вопросе он просто был реалистом. Если страны Западной Европы не истерят насчет своих коммунистов, вопрошал он, – зачем это нужно Соединенным Штатам? Особенно если сама эта паранойя угрожает величайшему завоеванию американцев – их гарантиям свободы личности?

Таким образом, Эйнштейн был приверженцем социализма, доколе эта философия защищала социальное равенство. Но как пламенный сторонник свободы личности, он оставался прежде всего либертарианцем.

Моральный аспект твоего труда

Величайший ученый нашей эпохи, искавший истину и не знавший компромиссов с неправдой и злом.

Эйнштейн, на редкость для мировой истории, достиг величия сразу в двух ипостасях: как физик и как гуманист. Долгие годы в своей жизни он держался за веру в то, что обе этих активности можно поддерживать отдельно друг от друга. Наука вдохновляла его, а политика, подобно личным отношениям, изматывала, и потому неудивительно, что он всегда желал, чтобы его научная работа оставалась «священной» и ничем не запятнанной. Но когда он увидел, как его научные достижения крадут и начинают использовать в политических целях – для создания и распространения атомного оружия – он понял (хотя и с большой неохотой), что две эти сферы занятий начинают пересекаться.

В его заявлении 1923 года о том, что «неправильно привносить политику в научные вопросы», было даже что-то наивно-очаровательное. За сей сантимент он цеплялся довольно долго, пока наконец не признал, что подобное разделение не имеет отношения к реальной жизни. Уже в 1949 году, например, он заявлял, что «любовь к справедливости и стремление внести свой вклад в улучшение условий человеческой жизни никак не связаны с моими научными интересами».

И все-таки внутренний реалист в Эйнштейне давно уже понимал, что наука проигрывает реальности в своей главной задаче – улучшении жизни человека. Вместо каких-либо «улучшений» он видел вокруг себя лишь одно: мир, в котором научное и техническое развитие подчинило людей, сделав их рабами машин, и позволяет им «отравлять и калечить друг друга» в непрекращающихся войнах, заполняя короткие перерывы между этими войнами «суетой и неопределенностью». К подобным взглядам он пришел еще до того, как осознал, что результаты его исследований могут использоваться для создания атомной бомбы – оружия, заставившего Эйнштейна принять как факт, что научные разработки нельзя рассматривать без привязки к воздействиям (предсказуемым и предвидимым), которые те оказывают на внешний мир. В 1948 году на страницах «The New York Times» он заявил:

Мы, ученые, чья трагическая миссия – помогать в создании еще более чудовищных и эффективных средств массового уничтожения, должны считать своей торжественной и первейшей обязанностью делать все возможное, чтобы помешать использованию этого оружия в варварских целях, ради которых оно было создано.

Так, вопреки его воле, наука и нравственность стали вариться в одном котле. Пару лет спустя в частной переписке с епископом Нью-Йорка Эйнштейн объяснял: «Важнейшее из человеческих устремлений заключается в нравственном оправдании своих действий. Наш внутренний баланс и даже само наше существование зависят от этого напрямую». Хотя сам Эйнштейн мог не отличать в себе физика от мирового гуманиста, именно слияние этих двух персоналий и определило его величие. Вот что писал об этом феномене великий английский писатель Чарльз Перси Сноу:

Когда говорил Эйнштейн, неизменно ощущалось значение его духовного опыта, богатство которого нельзя было сравнить с тем, что я встречал у других людей.

Эйнштейн и бомба

Наука усилила эту опасность, но истинная проблема – в умах и сердцах людей.

Жестокость судьбы Эйнштейна – в том, что история навеки связала его образ с грибовидным облаком от взрыва ядерной бомбы. Рассказ о его участии в создании этого оружия и его дальнейшей борьбе за контроль над вооружениями – не более чем поучительная притча наших дней.

Изобретение бомбы уходит корнями в самую знаменитую формулу Эйнштейна: E=mc2. Согласно именно этому уравнению, если ядро атома расщепить, можно высвободить огромное количество (потенциально разрушительной) энергии. В 1938 году до Эйнштейна дошла новость о том, что Отто Ган и Фриц Штрассман в Берлине преуспели в подобном эксперименте. Подобное достижение Эйнштейн еще три года назад считал практически невозможным, заявляя: «это все равно что пытаться подстрелить куропаток в кромешной тьме там, где их всего несколько». Но даже теперь, узнав об успехе эксперимента в своем принстонском офисе, он не придал этой новости слишком большого значения.

Однако уже летом 1939 года, после начала Второй мировой войны, к нему приехал давний коллега из Венгрии, Лео Силард. В последнее время Лео работал над распадом урана и обнаружил, что этот элемент может быть использован в создании оружия неописуемо разрушительной силы. Больше всего он опасался, что Германия может начать масштабную закупку урана в Бельгийском Конго, и надеялся, что Эйнштейн сможет воспрепятствовать этому, предупредив об этом королеву Бельгии. Однако по зрелому размышлению они решили, что будет уместнее послать предупредительное письмо президенту США Франклину Рузвельту. Письмо, датированное 2 августа 1939 года, составленное Силардом и подписанное Эйнштейном, начиналось так:

Сэр!

Некоторые недавние работы Ферми и Силарда, которые были сообщены мне в рукописи, заставляют меня ожидать, что уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый и важный источник энергии. Некоторые аспекты возникшей ситуации, по-видимому, требуют бдительности и при необходимости быстрых действий со стороны правительства.