Сюзанн Моррисон - Йога-клуб. Жизнь ниже шеи

Хотите правду? Черт, наверное, придется все-таки сжечь этот дневник перед отъездом. Подумав о том, что для Джоны смерть естественна, я вроде как… испытала облегчение. И это так ужасно, что хочется удавиться. Я не желаю ему смерти, боже упаси. Но вопрос так и стоит: что бы я сделала, если бы меня с Джоной ничего не связывало?

Сначала мне в голову пришел такой ответ: прочла бы книгу Моряка. Но стоит развить эту мысль, и мне становится страшно. Я почему-то не доверяю себе, хоть и понимаю, как это глупо. Ведь это всего лишь книга!

Но нет, не бывает «всего лишь книг». Когда человек дарит книгу, значит, он хочет, чтобы вы заглянули ему в душу. А мне кажется, это не очень хорошая идея — заглядывать в душу Моряку глубже, чем я уже это сделала. Возможно, я боюсь, что реальность окажется хуже фантазии. Или наоборот — не хуже?

Я кое-что заметила, когда писала эти строки. Я ничего не чувствую. Как будто уже переболела этой историей. И она перестала быть новой. В последнее время я не так уж часто вспоминала Моряка, но сегодня мне немного скучно и тревожно, вот я и пытаюсь как будто подзарядиться от разряженной батарейки. Ведь гораздо веселее думать о романтике, чем о смерти. Поделилась с Джессикой этими мыслями, и та ответила:

— Бог свел тебя с Моряком, чтобы напомнить, что романтика может быть и в отношениях с Джоной. Ты должна понять, что любовь циклична. Вам с Джоной пора пройти период обновления!

Я сразу же приободрилась, пока снова не вспомнила мантру «смерть — это естественно». Естественно для Джоны. Если меня по-прежнему удерживают какие-то чувства к Моряку, то понятно, почему я испытываю облегчение. Но что, если мы поженимся и Джона умрет, когда мне будет лет сорок? Тогда я все еще успею изменить свою жизнь перед смертью… Я стану наконец свободной. Кошмар, как ужасно думать такое о любимом человеке! Прямо как первые кадры из фильма Хичкока.

Смерть — это естественно.

Жуть. С этим буддизмом недолго и в депрессию впасть.

Барбель рассказала, что живет в Берлине, а ее муж — в деревне, в часе езды от Берлина. В будни она живет в городе одна, а на выходные едет к нему на поезде и становится женой на уик-энд. Меня так поразила эта семейная жизнь по расписанию, что я глубоко задумалась. Барбель, должно быть, заметила это и сказала:

— Ну и что? Я была женой с юных лет. А он был мужем с юных лет. Скучно быть тем, кем был всегда. Поэтому теперь на пять дней в неделю я становлюсь собой.

Если Джона согласится, я готова жить так же, как Барбель. Семейная жизнь по выходным! А остальные пять дней буду делать, что хочу!

Только вот интересно, правда ли Барбель делает все, что хочет?

Уже больше часа ночи, и я только что вернулась из бара. Одежда пропахла сигаретами. Как странно, что это кажется странным!

Мы сегодня ходили в «Джаз-кафе» — популярный и дорогой джазовый клуб в злачном районе Убуда, где я прежде не бывала. Он находится далеко от туристических мест. На той улице почти нет заведений для туристов, никаких тебе таксистов и сувенирных магазинов. Меньше улыбок на лицах. Улица освещалась фонарями, которые издавали треск. Кое-где горели мусор и пальмовые ветки.

Прежде чем мы вошли, Джейсон остановился у небольшого алтаря в углу рядом с калиткой. На нем как будто лежало гнездо: в самом центре был ворох волокнистой соломы, а на каменном уступе — сложенные горкой приношения. В каменной стене был вырезан демон, показывавший нам язык. Завыла собака, потом другая, а затем восемь блохастых паршивых псов бросились на нас с противоположной стороны улицы, но, приблизившись, развернулись.

Когда мы вошли в клуб, я почувствовала сладкий землистый запах.

— Лейаки? — предположила я, глядя на Джейсона.

Тот испуганно понюхал воздух.

— Пиво, — ответил он.

В «Джаз-кафе», казалось, собрались все туристы моложе пятидесяти. Кафе было устроено по принципу большинства зданий на Бали: открытое, продуваемое сквозняками пространство, освещенное фонариками и свечами на стенах и столах. Джейсон забронировал нам отдельную кабинку — высокую платформу, отгороженную пологом, — и мы сели за низкие столы, заваленные пластиковыми бутылками с водой, свечами и каменными вазами с жасмином и плюмерией. Мы сидели на шелковых зелено-золотых подушках и пили безалкогольные коктейли из стаканов для мартини пастельных цветов. С нашего возвышения было видно весь клуб. Позади нас находился темный дворик, весь заросший растениями и уставленный маленькими фонариками из рисовой бумаги, вокруг которых расселись парочки. Горящие кончики их сигарет мерцали в темноте, как глаза диких зверей. Я посмотрела наверх, откинув голову, и увидела полную луну, освещавшую небо. Потом снова села прямо и стала наблюдать за происходящим возле барной стойки, бурной активностью на танцплощадке и джаз-бендом, который играл почти идеальные каверы Луи Армстронга и Фрэнка Синатры. Все было так странно — находиться вдали от вантилана и на территории, которая была мне хорошо знакома, в компании других участников семинара, я почему-то очень стеснялась. Но оказалось, не только я. В этом клубе мы были единственным островком трезвости в океане алкогольного угара. Мы молча прихлебывали наши фруктовые соки, молотили пальчиками по столу и оглядывали толпу, словно не зная, как вернуться в нормальное общество. Я всего месяц назад уехала из дома, а уже чувствую в себе необратимые изменения. Вот, к примеру, разучилась вести себя нормально в баре. Хочется смотреть прямо в глаза всем, кто проходит мимо. Может, во всем виновато глубокое дыхание или медитация, но я чувствую себя слишком открытой для этого места. В стенах вантилана это нормально и даже приятно, ведь ты ощущаешь себя защищенной, но в реальном мире такая открытость почти опасна — я словно слишком много вижу.

Вот все мы и применили свои фокусы. Джейсон спрятался за журналом — это была одна из тех газетенок для туристов «в поиске себя», где все, прежде чем дать интервью, долго молчат, а потом говорят что-нибудь очень мудрое. Он принес журнал с собой в полотняной сумке и теперь молча сидел, время от времени поднимая голову и глядя на джаз-бенд, а потом снова погружаясь в чтение. Джессика с Ларой сидели по другую сторону и тихо обсуждали разницу в трактовке «Йога-сутр» Сатчидананды и Десикачара. Я же нашла прибежище за объективом фотоаппарата. Мне нужен был фильтр для глаз, а смотреть на людей сквозь объектив было намного проще.

Наконец Джессика встала и потянула всех танцевать. Она обожает танцевать и участвует в «группе экстатических танцоров» под названием «Пять ритмов». Суть ее в том, что нужно танцевать в пяти разных ритмах, пока не достигнешь экстатического медитативного состояния. Но, выйдя на танцпол, она начала танцевать не как обкурившаяся хиппи (а мне казалось, что так и будет). Ее танец был больше похож на хип-хоп, чем на пляску участницы марихуанового фестиваля, движения быстрые и четкие и, в общем-то, довольно сексуальные. Вскоре все наши ребята пошли танцевать, но я осталась, сославшись на то, что кому-то надо сторожить вещи.

Мне очень понравилось сидеть одной. Здесь так редко выпадает возможность побыть в одиночестве — за исключением тех минут, когда мы медитируем. Но я заметила кое-что. Я научилась быть в одиночестве и когда мы с Джессикой идем из города и в город. Научилась отстраняться и в классе. На двадцатом круге сурья намаскар я обычно забываю, что вокруг люди. А с Джессикой соседствовать очень легко. Я могу делать что угодно — писать в дневнике, медитировать, делать асаны, думать, — будто я дома одна, и я даже не замечаю иногда, что Джессика всего в двух шагах. Я, конечно, еще не готова при ней спринцеваться — так далеко пока не зашла, — но в остальном чувствую себя гораздо комфортнее.

На самом деле компания йогов не слишком отличается от актерской труппы. В промежутках между репетициями актеры занимаются вещами, которые обычным людям могут показаться весьма странными. Мы дышим, как собачки, делаем всякие странные упражнения, твердим скороговорки. Ни один актер ничего плохого не подумает, увидев, что другой лежит на спине посреди комнаты и жужжит, как пчела. Так же себя ведут и йоги. Я начинаю думать, что не такие уж они и «другие».

Джессика позвала меня с танцпола, но я сделала вид, что не замечаю, подняла камеру и спряталась за ней. Сделала несколько снимков кружащихся и размахивающих руками йогов, точнее их расплывчатых фигур, если это вообще были они. А потом, поскольку эта мантра намертво засела у меня в голове, повторила про себя: «Смерть — это естественно для моих товарищей по йога-семинару. Смерть — это естественно для меня». И принялась смотреть на зал через объектив.

С тех пор как мы пришли, народу заметно прибавилось. Я оглядывала клуб через линзу фотокамеры. В кадр попадали то длинноволосые, модно одетые балинезийцы, то европейцы, ведущие под руку роскошных немолодых азиаток. На подушки прилег мужчина в мятых льняных брюках и рубашке. Он обгорел и вспотел, в руках у него была сигарета. Через объектив они все казались такими самодовольными, такими чужими здесь — и прохлаждались, как будто это место принадлежало им.