Джон Брокман - Во что мы верим, но не можем доказать. Интеллектуалы XXI века о современной науке
Пол Блум
ПОЛ БЛУМ — профессор психологии Йельского университета и автор книги «Дитя Декарта: как наука о развитии ребенка объясняет человеческую природу».
Психолог Университета Макгилла Джон Макнамара как-то предположил, что дети учатся тому, что такое «хорошо» и что такое «плохо», что такое добро и зло, точно так же, как геометрии и математике. Нравственное развитие — это не просто культурное научение, и оно не сводится к формированию внутренних принципов, эволюционировавших в процессе естественного отбора. Их развитие не похоже на развитие языка, сексуальных или кулинарных предпочтений. Нравственное развитие требует создания сложной формальной системы, осуществляющей значимые связи с внешним миром.
Возможно, это не совсем так. Мы знаем, что инстинктивные реакции, например, эмпатия или отвращение, оказывают сильное влияние на представления детей и взрослых о нравственности. И ни одна серьезная теория нравственного развития не может игнорировать роль естественного отбора в формировании нашей нравственной интуиции. Но гипотеза Макнамары привлекает меня тем, что она позволяет реалистично относиться к нравственности. Она предполагает существование нравственных законов, которые люди открыли точно так же, как законы математики. Это позволяет отказаться от нигилистической позиции (свойственной многим ученым), состоящей в том, что наша нравственная интуиция — всего лишь случайное свойство биологии или культуры. И поэтому я верю (хотя и не могу доказать), что развитие нравственных суждений происходит в ходе такого же процесса, что и развитие математического интеллекта.
Уильям Кэлвин
УИЛЬЯМ КЭЛВИН — нейробиолог-теоретик, приглашенный профессор психиатрии и поведенческих наук Университета Вашингтона в Сиэтле. Автор дестяка книг. Последняя из них — «Краткая история разума: от обезьян до интеллекта и за его пределы».
Дэн Деннет по праву считает предварительным условием сознания, свойственного нашему виду, не сам язык, а процесс овладения языком. У меня есть некоторые (вероятно, недоказуемые) убеждения по поводу того, почему для ребенка жизненно важно овладеть структурированным языком в дошкольном возрасте: без этого невозможно развитие остальных, высших интеллектуальных функций. Помимо синтаксиса интеллект подразумевает умение структурировать материал, например, создавать многоступенчатое последовательное планирование, логические цепочки, играть в игры с меняющимися правилами и живо интересоваться тем, «как все связано друг с другом».
У многих животных есть период, играющий важнейшую роль для развития чувственного восприятия. У людей также, кажется, есть такой период, и он связан с овладением структурированным языком. Это подтверждают исследования глухих детей слышащих родителей, которые в дошкольном возрасте не овладели языком жестов. В книге «Видящие голоса» Оливер Сакс пишет об одиннадцатилетнем мальчике, которого считали умственно отсталым, но затем оказалось, что он просто глухой. Мальчик в течение года изучал язык жестов. Затем Сакс провел эксперимент с его участием:
«Джозеф видел, различал, категоризировал, манипулировал предметами; у него не было никаких проблем с перцептивной классификацией или обобщениями. Но казалось, что он не мог сделать ничего более сложного: удерживать в памяти абстрактные идеи, рассуждать, играть, планировать. Казалось, он был совершенно не способен манипулировать образами, гипотезами или возможностями, не мог войти в сферу образов или воображения... Казалось, он, как животное или как младенец, полностью захвачен текущим мгновением, ограничен буквальным и непосредственным восприятием».
В первый год жизни ребенок занят созданием категорий звуков речи, которые он слышит. Ко второму году жизни малыш запоминает новые слова, состоящие из серии стандартных фонем. На третьем году он начинает узнавать и выбирать типичные комбинации слов, которые мы называем грамматикой или синтаксисом. Скоро он начинает произносить длинные структурированные предложения. На четвертом году он выводит правила, по которым строятся предложения, и начинает требовать, чтобы сказки на ночь заканчивались как полагается. Эта последовательность развития представляет собой пирамиду, и каждый нижний уровень сразу же становится фундаментом для следующего. Четыре уровня за четыре года!
В эти годы происходит активное установление и развитие нейронных связей. Пренатальные связи между нейронами коры головного мозга сокращаются или укрепляются в зависимости от того, насколько полезной была эта связь до сих пор. Некоторые связи помогают создавать новые комбинации слов, проверять их смысл с помощью своеобразного контроля качества, а потом — удивительно — создавать предложения, которых мы никогда не произносили прежде. Некоторые связи должны находиться в «рабочем пространстве» мозга, благодаря которому мы можем создавать не только предложения, но и планы на выходные, делать логичные умозаключения, продумывать следующий ход в шахматах — или даже наслаждаться структурированной музыкой с повторяющимися взаимосвязанными мелодиями.
Развитие «рабочего пространства» для структурированного языка в дошкольном возрасте, вероятно, способствует развитию других структурированных аспектов интеллекта. Именно поэтому мне нравится идея о том, что овладение языком — предварительное условие сознания. Возможно, восприимчивость к структуре предложения позволяет ребенку лучше выполнять неязыковые задачи, также требующие некоторого структурирования. Возможно, когда развивается одно, развивается и другое?
Может быть, именно это — залог нашего сознания и интеллекта? Может быть, «наш» вид сознания — не что иное, как структурированный интеллект с хорошим контролем качества? Я не могу этого доказать, но это представляется мне вполне вероятным.
Роберт Провин
РОБЕРТ ПРОВИН — профессор психологии и нейробиологии Мэрилендского университета, графство Балтимор. Автор книги «Смех: научное исследование».
Пока не доказано обратное, почему бы не предположить, что сознание не играет никакой существенной роли в человеческом поведении? Сначала эта идея может показаться весьма радикальной, но на самом деле она довольно консервативна и предполагает наименьшее количество гипотез. Она — прекрасное лекарство от болезни философа — неадекватного предпочтения рационального, сознательного контроля иррациональным и бессознательным процессам. Вопрос не в том, что мы недостаточно сознательны, а в том, что мы переоцениваем сознательный контроль поведения.
Я верю, что это утверждение истинно, но доказать его довольно трудно, потому что думать о сознании сложно. Нас вводит в заблуждение внутренний голос, создающий разумные, но зачастую ложные версии и объяснения наших действий. Луч сознания время от времени озаряет наши поступки, и это только усложняет задачу. Мы не осознаем собственных бессознательных состояний, и поэтому очень переоцениваем те отрезки времени, когда по тем или иным причинам осознаем свои действия.
Мои взгляды на бессознательный контроль сформировались в процессе полевых исследований примитивной вокализации смеха. Я просил испытуемых объяснить, почему они смеялись в той или иной ситуации, и они придумывали правдоподобные объяснения причин своего поведения («Она сделала что-то забавное», «Она сказала что-то смешное», «Я хотел, чтобы она расслабилась»). При этом наблюдения за социальным контекстом показывали, что подобные объяснения не соответствовали действительности. В клиническом контексте такие объяснения называются «конфабуляциями» — честными, но ошибочными попытками объяснить свои действия.
Испытуемые также неверно предполагали, что приняли сознательное решение засмеяться, будто бы смех поддается сознательному контролю. Поэтому испытуемые так уверенно, хотя и неверно, объясняли свое поведение. Но засмеяться — не значит произнести «ха-ха-ха», это не слово, которое можно выбрать произвольно. Если нас попросят засмеяться по команде, мы вряд ли сможем это сделать. В определенном, обычно неформальном социальном контексте мы просто спонтанно начинаем смеяться. Но такое отсутствие волевого контроля не исключает возможности упорядоченного, предсказуемого поведения. Смех возникает в тех местах, где в письменной записи разговора должны были бы стоять знаки препинания; он редко прерывает структуру фразы. Мы можем сказать: «Мне нужно идти, ха-ха», но вряд ли «Мне нужно, ха-ха, идти». Этот эффект пунктуации очень надежен и требует координации смеха с лингвистической структурой речи. При этом смех возникает помимо осознанного контроля говорящего. Другие процессы дыхательных путей, например дыхание и кашель, также прерывают речь и тоже происходят неосознанно.
