Юрий Гагарин - Психология и космос
Журналист: Как называлась эта книга?
Поплавский: „Мартин Иден“ Джека Лондона.
Журналист: Невероятно!
Федотов: Иногда Филипп играл на гармони, а мы пели.
Журналист: Покажите мне эту историческую гармонь.
Федотов: К сожалению, мы ее съели.
Журналист: Что-о? Как съели?!
Федотов: Очень просто. В ней были части из кожи. Мы отодрали ее, изрезали на куски и варили в морской соленой воде. Кожа оказалась бараньей, и мы шутили, что у нас два сорта мяса: первый сорт — кожа от гармони, второй сорт — кожа от сапог.
Журналист: И у вас еще были силы шутить? Это непостижимо! Да знаете ли вы сами, какие вы люди?
Зиганшин: Обыкновенные, советские!»
Несомненно, в нашей стране формировать экипажи для длительных космических полетов несравненно легче, чем в капиталистических государствах. Советские люди — коллективисты по своему духу, с раннего детства они впитывают глубоко человечную, коммунистическую мораль. Но, конечно, при всем том каждый сохраняет свою индивидуальность. И люди по-разному проявляют себя в различных коллективах, в небольших группах.
В ходе одного эксперимента несколько испытуемых 120 дней находились в герметической кабине, где условия в известной степени напоминали космические. В течение всего этого срока люди работали и жили дружно. Коллективизм, спайка, товарищеская поддержка помогли одолеть трудности (их, кстати сказать, было немало) и успешно выполнить порученное дело.
Другой эксперимент, продолжавшийся 70 суток, дал иную картину. В этом эксперименте участвовали врач Станислав Бугров, инженер Леонард Смиричевский и радиожурналист Евгений Терещенко, которые вели дневники. Между врачом и инженером выявилась явная психологическая несовместимость: они периодически, во время отдыха, начинали конфликтовать. Правда, программа была завершена, но участники опыта отметили, что эта психологическая несовместимость неблагоприятно отразилась на настроении всех членов экипажа. Вот несколько записей из дневника Евгения Терещенко, которые позволяют как бы заглянуть в этот изолированный мир. Через три недели после «старта» он записал:
«Вахта, обед, медицинское обследование, сон. Наша жизнь забилась в каком-то лихорадочном, но монотонном ритме. Свободного времени почти не оставалось. Но уже начинаешь чувствовать изнурение. Станислав похудел, под глазами появились круги. У Леонарда покраснели и перестали быть спокойными глаза. Иногда пропадала обычная благожелательность тона в разговоре. Вспыхивали небольшие недоразумения, очень напоминающие ссоры, разумеется, все по пустякам».
Еще через неделю пребывания в камере он сделал следующую запись:
«Вахта, обед, обследование, сон. Время сжалось, укоротилось… Один день не отличишь от другого. Исподволь начала подбираться нервная усталость. Мы стали раздражительнее. Заставлять себя работать стало труднее. Все чаще хотелось открыть куда-то дверь и увидеть что-то другое. Все равно что, только бы новое. Иногда мучительно, до рези в глазах, хочется увидеть яркий, определенный, простой свет спектра или кумачовый плакат, синее небо. Скука».
О взаимоотношениях двух испытуемых, врачей по специальности — С. П. Кукишева (44 года) и Е. И. Гаврикова (25 лет), проведших вместе 45 суток в групповой изоляции, красноречиво могут рассказать записи из дневников, которые они также вели оба.
«16-е сутки. Гавриков: Аппетит заметно снизился. Сегодня почти не спал. Петровичу легче. Вообще он творит чудеса. Вчера был предельно вежлив. Молодец! Кажется, ему легче дается смена ритма… Прошла уже одна треть эксперимента. Можно подвести небольшой итог. Самыми тяжелыми были 5 дней, пока мы не притерпелись друг к другу, к камере, к окружающему, пока не привыкли к мысли, что 45 дней нам никуда не деться от всего этого.
Чувствую, что дневник становится отрадой, хочется писать. Наверное, действует ограничение общения… Когда человек в одном неизменном режиме, как просто бывает поработать ночью, потом поспать днем. И он спит, даже не замечая, что это „изменение биоритма“. Он встает вечером выспавшийся, ужинает, смотрит телевизор, ложится спать. Биоритм заставляет его, бодрого, выспавшегося, лечь в постель и уснуть. Поэтому, когда перестраиваешься на новый режим, узнаешь цену его физиологических особенностей, которых раньше не замечал. Теперь они тебя удивляют, пугают…. Спать хочется особенно сильно с 15 до 19 часов.
19-е сутки. Кукишев: Неприятные мне стороны поведения напарника почти не раздражают. Это уже во многом „пережиток“, потеряло остроту и воспринимается гораздо спокойнее, чем, скажем, в первые дни эксперимента…
Мало у нас пока общих интересов: работа, чтение, дневник и… молчание.
20-е сутки. Гавриков: У нас в камере все хорошо, тишь и гладь — божья благодать. Общаемся мало, даже меньше, чем нужно, и, по-моему, не в обиде за это друг на друга. Сегодня вдруг очень захотелось пойти погулять по улице.
21-е сутки. Гавриков: Я поражаюсь выдержке С. П. Он ни разу „не сорвался“, а я, видимо, не совсем удобоваримый „тип“. Мне кажется, что мы привыкли к новым условиям. Спим не хуже, чем раньше. Днем бодрые, работоспособные. Другое дело — вегетативные функции, они не хотят перестраиваться.
24-е сутки. Гавриков: Интересные у нас отношения. Я до сих пор не пойму. Порой он мне неприятен, особенно это проявлялось вначале; а сейчас иногда даже симпатичен. Я бы с ним сел еще раз…
24-е сутки. Кукишев: …На пятый-шестой день он так измучил меня своими охами-вздохами, кряхтеньем, зевотой, показной, как мне казалось, флегмой и нарочитой негативностью суждений, что было очень трудно не выдать своего состояния словом, тоном или жестом, поведением, отношением. Выручил дневник. Не будь этого канала, куда выливались все переживания дня и момента, одна сорвавшаяся фраза могла бы стать причиной пагубных последствий.
25-е сутки. Гавриков: Сегодня вдруг очень захотелось прогуляться по асфальту, посмотреть на деревья, а то пройдет пол-лета…
С. П. говорит, что он себя бодро и прекрасно чувствует, а сам тоже зевает и тянется не меньше меня. Пижонит, что ли? Все-таки не пойму его. Общаемся мы немного. Мы, видимо, не ужились, а сработались. При такой совместной жизни дома я бы давно поругался! Раньше я этого не замечал за собой, но С. П. считает, что это так…
Я не хочу ссор на борту нашего ковчега. Я уж как-то сжился с камерой, с ее тусклыми, безликими салатными стенами, герметическими дверями, банками, электродами… Вдруг захотелось покурить. Сказал С. П. — говорит: „Баловство“. Ему не понять. Но, повторяю, я с ним сел бы еще. Хотя бы потому, что „смириться легче со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться“… А с ним можно жить и работать. Психику он травмирует в пределах нормы.
…Бомбар был прав, когда писал, что самой большой ошибкой было то, что он считал дни. В каждых сутках есть один-три часа, которые еле тянутся, и это, как правило, те часы, когда или взгрустнется, или подумается о семье, или просто ничего не хочется делать. А в целом дни пролетают незаметно, и интересно то, что они забываются. Я, например, не помню, что было позавчера. Особенно быстро промчалась эта неделя.
В камеру один я сел бы без колебаний, особенно сейчас, когда знаю, что это такое.
29-е сутки. Кукишев: Меняется все: настроение, восприятие, отношение, ощущения, работоспособность, — и, если не записать обо всем этом сразу, потом не вспомнишь (иногда мы не можем даже вспомнить точно меню вчерашнего ужина) и не поверишь, что именно так было.
30-е сутки. Гавриков: …Ну вот и прошел месяц нашего пребывания в камере. Что я могу сказать по этому поводу? Это вполне приемлемый срок, и дался он мне довольно легко. Наиболее трудными, пожалуй, были 3–4 первых дня и с 12-х по 18-е сутки. Сейчас жизнь вошла в свой обычный ритм.
…Вообще мне до сих пор непонятны наши отношения. Сегодня я подумал, что они чем-то напоминают отношения двух робинзонов после примирения. Мы, как правило, не спорим. Лишних разговоров не ведем. Вообще мало разговариваем. Может быть, у нас разный круг интересов, потом сказывается разница в возрасте. Но я, без сомнения, сел бы с ним еще на месяц. Это точно. Мы уже знаем, кому в чем уступить, чтобы жизнь могла быть нормальной, дала возможность нормально и плодотворно работать. У нас не было ни одного конфликта.
Сегодня я подумал, что было бы очень приятно поставить на наш столик хотя бы маленький букетик цветов.
32-е сутки. Гавриков: Сифр прав, я это отмечал. Странная история — потеря памяти: вчера я не мог вспомнить позавчерашнего ужина. Так что это явление устойчивое. Прошедшие дни выпадают из памяти. Сифра читаю очень внимательно и медленно, как никогда. Нахожу много общего в ощущениях, хотя условия разные. Такая же забывчивость. Прошедшие дни становятся чем-то абстрактным. Но еда не занимает у меня столько места. Я считаю, что книги — это лучшее средство борьбы со скукой и апатией. Любимые книги.
