Астрид Линдгрен - Кати в Париже
— Это грозит мне смертью! — заявил он. — Я должен спросить ее…
— Подожди еще немножко! — сказала я. — Только еще немножко!
Я подумала про себя, что если у Евы есть хоть капля разума, ей надо выйти замуж за Петера, который в самом деле хороший человек. Он станет добрейшим и милейшим супругом. Его преданность была несомненной вопреки всему тому, что он говорил, будто не желает делать ставку на одну-единственную женщину. Но именно это он и делал, когда всерьез привязывался к кому-либо. Разнообразие и порхание туда-сюда он ненавидел больше всего на свете и у себя самого, и у предполагаемой будущей жены. Многочисленные победы Евы вовсе не усиливали его интерес к ней, а совсем наоборот — отпугивали его и заставляли до последнего бороться с влечением к ней.
И когда он теперь, сидя на моем столике для мытья посуды, говорил: «Это грозит мне смертью! Я должен спросить ее…» — то, по всей вероятности, этому предшествовала жестокая борьба с самим собой.
Я хотела, чтобы он немножко подождал. Я хотела выиграть время, чтобы подготовить почву, капнуть время от времени несколько мелких словечек в ухо Еве. Я не знала, подействуют ли они, но в любом случае Ева как раз в этот момент была абсолютно не расположена связывать себя какими-либо узами.
— У меня большие способности к дружбе, — сказала она мне однажды. — Но явно никаких способностей к любви, к такой истинной любви, которая продолжается больше двух недель.
Но разве нельзя выйти замуж из чувства сильной и крепкой дружбы? Я не из тех, кто мог бы судить об этом, поскольку я с самой первой минуты была так безумно влюблена в Леннарта. Но предположите, что вскоре я узнала: человек, в которого я влюблена, совершенно не подходит мне. Мы совершенно разные, и нам вместе не ужиться. Вышла бы я все-таки за него замуж только потому, что влюблена? Нет, надеюсь, такую глупость я бы не сделала, хотя никогда ведь точно не знаешь! Но если вернуться к этому, разве нельзя было встретить кого-то, кто заставил бы тебя сказать себе: «Это именно тот человек, с которым я могла бы ужиться!» Разве тогда не нужно было осмелиться на замужество, даже если ты не влюблена!
О, я столько думала об этом! Я советовалась с Леннартом, и он сказал: во всяком случае, абсолютно необходимо, чтобы мужчина был по-настоящему, серьезно влюблен.
— Но ведь ясно, и это потрясающе приятно, если и она чуточку влюблена, — добавил он и требовательно дернул меня за кончик уха.
— Вот что, ты так думаешь! — засмеялась я. — Да, да, я ведь тысячу раз говорила: «Я люблю тебя!» Но у разных людей это, пожалуй, бывает по-разному. По-твоему, у Петера с Евой получится что-нибудь?
— По-моему, да, — ответил Леннарт. — Он, по крайней мере, достаточно ослеплен.
Так это, несомненно, и было. Очень влюбленный и совершенно несчастный мальчик сидел на моем столике для мытья посуды и ждал звонка Евы в нашу дверь.
— Ты не думаешь, что у нее удивительно милый ротик? — чуть застенчиво спросил он меня.
— Да, думаю, — согласилась я. — Она в целом довольно приятно выглядит.
— Довольно приятно? Нет, ты послушай, ты!.. — отозвался возмущенный за Еву Петер.
Тут как раз мы услышали сигнал Евы, и он быстро сказал:
— Ни слова об этом! Да, да, раз ты так говоришь, я немножко подожду. Но недолго — это грозит мне смертью.
В тот вечер Ева была необычайно возбуждена. Она пела, и болтала, и смеялась, и жестикулировала вовсю, а Петер сидел все время в углу дивана и не спускал с нее мрачных глаз.
В конце концов она прервала свой подробный рассказ на полуслове и раздраженно спросила:
— Что это с Петером? Что это?.. Чего ты уставился? У меня пятно сажи на носу или что-нибудь еще!
Петер вздохнул и собрался было ответить, но Леннарт опередил его:
— Он, вероятно, считает, что ты слишком много шумишь!
— Хо-хо-хо, слышали бы вы меня вчера вечером… а может, вы и слышали… — сказала Ева. — Курре, еще пара ребят и Агнета с Барбру… чуть не снесли этот дом. Хультгрен, ну та злючка, что живет в квартире подо мной… она, по крайней мере, нас слышала. Сегодня я встретила ее на лестнице, и она спросила: «Вы что, не слышали, как я стучала ночью вам в потолок?» — «Да, — ответила я, — но это не произвело на нас никакого впечатления, потому что мы тоже шумели вовсю». Но, ясное дело, если Петер хочет, чтобы я была тихоней, пожалуйста, буду тихоней!
— Да нет, черт возьми!.. — энергично заявил Петер.
Однако Ева молчала целых две минуты, и в комнате стало на удивление тихо.
— Похоже, будто керосинку погасили… — констатировал Леннарт.
Весь вечер мы обсуждали всевозможные вопросы, и по какому-то непостижимому поводу Ева коснулась вопроса, возможна ли дружба между людьми разного пола.
— Я так злюсь, когда говорят, что нельзя хорошенько дружить с парнем, — возмущалась Ева. — Возьмите меня с Леннартом или меня с Петером! Леннарту и мне даже в голову не пришло бы ничего, кроме дружбы…
— Посмели бы вы только!.. — вставила я.
— Я люблю Леннарта как брата, — продолжала Ева.
— А меня ты не любишь как брата? — неуклюже спросил Петер.
— Ну да, милый Петер, конечно же! Ты для меня такой по-настоящему надежный друг, и я всегда знаю, что ты у меня есть!
Вид у этого «надежного друга» стал после этих слов еще печальнее, чем раньше. Ева подошла, села на валик дивана рядом с ним и ободряюще погладила его по голове.
— Скажу тебе по секрету одну вещь, — продолжала она. — Я люблю тебя почти больше, чем Леннарта. Потому что Леннарт так строг ко мне!
Но даже от этих слов Петер, казалось, веселее не стал.
У нас у всех было столько дел все эти недели перед Рождеством, что мы встречались не так часто, как раньше. Но когда мы с Евой шли в контору и обратно, я выбирала подходящий момент замолвить мимоходом несколько слов за Петера:
— Верно, что он потрясающе приятный?
— Ну да, я тоже так считаю…
— И добрый?
— Конечно же он добрый.
— А какой мужественный и широкоплечий, право же, он выглядит чрезвычайно хорошо, верно?
— Да, я тоже так думаю.
— Должно быть, и денег у него куры не клюют, — сказала я, потому что пошла уже на все.
— Да, эти богатенькие господа даже не знают, как им хорошо, — сказала Ева. — А у меня едва хватит денег, чтобы съездить домой на Рождество.
— Интересно, на ком он когда-нибудь женится? — сказала я. — Хороший муж достанется той девушке, это точно!
— Да, нашел бы он кого-то подходящего, — равнодушно сказала Ева.
Это звучало не очень обнадеживающе для Петера. И ему следовало, вероятно, послушаться моего совета и подождать чуточку больше.
Но однажды вечером Ева позвонила мне и сказала, чтобы я зашла к ней одна.
Она сидела на оттоманке со слезами на глазах.
— Кати, помоги мне, — сказала она. — Петер…
— Что с Петером?! — воскликнула я.
— Он любит меня… по-настоящему, всерьез, понимаешь?
— Неужели это так печально? — спросила я.
— Печально?! — закричала она. — Ты, верно, можешь понять, что это печально! Теперь мы ведь не сможем больше встречаться!
— Да, пожалуй, не сможете, — мрачно согласилась я, понимая, что тут уж ничего не поделаешь!
— О, мне так жаль моего милого Петера, — сказала Ева и заплакала. — Почему так должно случиться?
— А ты не поняла этого уже давным-давно? — спросила я.
— Совершенно не поняла, — заявила Ева. — Он питал ко мне небольшую слабость в Париже, но это быстро прошло.
— Да, это прошло, но явно пошло не в ту сторону, — объяснила я.
На следующий день Петер был приглашен на обед. И Ева, разумеется, тоже. Но Петер позвонил и отказался.
— Все произошло, как я и ожидал, — объяснил он. — И ни на какой обед я не приду, ты ведь все понимаешь? Спасибо, Кати, у вас так уютно!.. Может, когда-нибудь я мало-помалу соберусь и снова приду, но не теперь, ты ведь все понимаешь?
Его голос звучал так грустно и все было так печально! Больше мы Петера не видели. Накануне сочельника он прислал нам корзину белых гиацинтов с карточкой: «Доброго Рождества желает вам Петер, совсем грустный поросенок».
Да, и вот настало Рождество. Ева уехала в родительский дом в Омоле, а тетя Виви в Сильянсборг, и мы с Леннартом праздновали Рождество одни.
— Только ты и я! — произнес Леннарт. — Когда-нибудь в будущем будет веселее, когда толпа ребятишек засверкает вокруг елки. Но именно теперь я рад, что мы вдвоем — только ты и я!
— Только ты и я! — повторила я, Кати!
Я проснулась в сочельник в ожидании, которого не знала с тех пор, как была ребенком. Я тихонько подкралась и зажгла огонь в открытом очаге и свечи в большом деревянном трехсвечнике на столе.
Повсюду у меня стояли белые гиацинты, и зимние ледяные ландыши[166], и нарциссы — одни лишь белые цветы. Вся комната благоухала, а белое сияние цветов светило мне из темных углов, куда не проникал свет очага. Не я одна была преисполнена ожиданием. Вся комната была комнатой ожидания, в этот ранний утренний час в ней царила тишина, словно все здесь затаило дыхание.
