Юрий Игрицкий - Россия и современный мир № 2 / 2010

Какие выводы можно сделать из этих «кругов» в российской модернизации?

Во-первых, каждая из модернизаций была спровоцирована своеобразным «тупиком» в развитии страны – причем всякий раз осознание такого тупика приходило в результате не внутренних событий, а толчка извне. История – от допетровской до самой недавней – показывает, что, будучи предоставленной самой себе, Россия способна долго стагнировать в своем экономическом и политическом развитии, не поднимаясь до усвоения новых задач и целей. Поэтому важнейшим катализатором российских модернизаций становилась в некоторых случаях конкуренция, а в большинстве – угроза, исходившая извне (практически всегда со стороны Европы). Российские модернизации поэтому всегда оказывались догоняющими – даже в том случае, если на излете они производили результаты, на короткий период выводившие страну в лидеры. Именно ощущение отставания и нетерпимость такового становились главным толчком российских модернизаций. Вне кризисных ситуаций модернизации не осуществлялись.

Во-вторых, каждая из модернизаций по отмеченной выше причине носила крайне ограниченный и внутренне противоречивый характер. С одной стороны, стремление преодолеть отставание не обязательно предполагало превращение в лидера – именно поэтому модернизации затухали при некотором приближении к «нормальному» (но не исключительному) уровню. На протяжении XVIII–XIX вв. Россия никогда не становилась, несмотря на ее размеры и потенциал, ведущей европейской экономикой. С другой стороны, именно эти размеры и потенциал играли со страной злую шутку: ее элита практически всегда ощущала себя властителем главной европейской державы, что порой снижало уровень задач, которые она ставила перед собой. Только в ХХ в. большевики впервые сформулировали цель обеспечения глобального лидерства, подкрепленную масштабными идеологическими построениями, но оказалось, что эта цель недостижима. Таким образом, Россия никогда четко не определяла задач модернизаций; элиты смутно осознавали, от чего они хотят уйти, но не могли сформулировать «образа желаемого будущего».

В-третьих, все российские модернизации были не только «элитистскими», как и многие другие, но призваны были служить процветанию и укреплению тех элит, которые их инициировали. Между тем практика показывает, что по мере успеха модернизаций инициировавшие их группы теряют власть, а в худшем случае даже устраняются. В России эта закономерность также проявилась, пусть и не сразу, но при этом каждые новые модернизаторы были уверены, что их-то она не затронет. Можно проследить два крупных «двойных цикла» российских модернизаций. Первый (1695–1917) состоит из фазы продолжительного успешного развития, не только не угрожавшего системе, но даже укреплявшего ее (1698–1815), и фазы более короткой, на протяжении которой перемены стали подрывать стабильность системы, порождать противоречия и конфликты, и, наконец, привели к ее краху (1861–1917). Между этими фазами лежал период застоя и неопределенности, в ходе которого накапливались признаки «застойности» и приближения тупика. Второй «двойной цикл» также состоял из периода развития, в целом укреплявшего систему (1921–1964) и новой попытки рывка, приведшего в конечном счете к ее краху (1985–1991). Между ними вновь лежало время застоя и усиливающегося ощущения кризиса. Заметим, что второй «двойной цикл» был пройден приблизительно в 3 раза быстрее первого, что в целом соответствует ускоряющемуся темпу прогресса. Очевидно, что новые модернизаторы «образца» 1861 и 1985 гг. намеревались укрепить основы полученного ими порядка, а не привести его к краху: однако дефицит эволюционных изменений заметен в России как в XIX в., так и на рубеже XX и XXI столетий. «Болезнь» российских модернизаций заключена в неумении согласовывать экономические и политические преобразования.

В-четвертых, все российские модернизации носили частный характер, обусловленный их субъектностью и задачами. В ходе первого цикла целью выступало упрочение империи и положения властной элиты; отсюда вытекала ограниченность модернизации крупными центрами и фактическая незатронутость ею провинции, жизнь в которой менялась крайне незначительно на протяжении многих десятилетий. В ходе второго цикла на щит были подняты интересы «народа», во имя которых приоритетным образом развивались отрасли экономики, мало способствовавшие повышению уровня жизни большинства граждан. Изменив страну в гораздо большей степени, чем модернизации XVIII и XIX вв., модернизация середины ХХ столетия также не подготовила большую часть населения к самостоятельной деятельности, порождающей естественное экономическое развитие – на сей раз потому, что такое развитие категорически не рассматривалось как цель. Главной проблемой российских модернизаций явилась, таким образом, их неукорененность в системе интересов и мотивов большинства и неготовность власти лишаться даже части контроля над народом; именно поэтому, на мой взгляд, все российские модернизации встречались массами с некоей настороженностью (а если и становились популярными, то вскоре сворачивались «сверху»).

И, в-пятых, российские модернизации, и в этом их радикальное отличие от большинства успешных модернизаций, никогда не ставили своей целью интеграцию в мир. Российские элиты хотели сделать свою страну «не хуже других», а зачастую и лучше; они выстраивали тесные отношения с элитами других стран; участвовали в большом числе глобальных политических и военных интриг – однако при этом умудрялись оставаться достаточно оторванными от мира экономически и социально. На рубеже XIX и XX столетий, когда внешняя торговля крупнейших европейских стран составляла 14–19 % их ВВП, в России этот показатель не превышал 9 %; в начале 1980-х, когда в СССР данный показатель оценивался в 3,8 %, в европейских странах он в среднем превышал 35 %. Сегодня Россия более тесно связана с миром торговыми и инвестиционными связями, но большая часть ее внешнеторгового оборота представлена сырьем – продуктом легко заменяемым поступлениями из других источников, и потому Россия сейчас, как и прежде, практически не является игроком на полях глобальной геоэкономической конкуренции.

В 1917 г., когда Европу опустошала Первая мировая война, президент США В. Вильсон, вмешавшийся в нее на заключительном этапе, призвал относиться к ней как «к войне, ведущейся за прекращение всех войн». К сожалению, эта его мечта не реализовалась, и потребовалась еще одна война, поставившая Европу на грань уничтожения, чтоб на континенте произошли зримые перемены. Модернизация – это, как я уже говорил, своего рода мобилизация, задачей которой является отказ от последующих мобилизаций. Ее цель – инициирование естественного экономического и политического развития, эволюционного и поступательного. И, наблюдая сегодня за российской ситуацией, приходится со всей определенностью признать, что все предшествующие модернизации страны не достигли своей основной задачи. Россия не смогла стать саморазвивающейся экономикой, готовой конкурировать на рынках промышленной продукции с развитыми странами; ей не удалось создать устойчиво функционирующую политическую систему, основанную на демократической смене властных элит; все ее постсоветское развитие стало историей неконтролируемого роста имущественного неравенства, а сколь-либо понятной социальной сегментации так и не возникло. Именно поэтому президенту Д. Медведеву потребовалось вновь говорить о модернизации – и вовсе неочевидно, что новая попытка окажется удачной.

История большинства успешных модернизаций позволяет заметить две важные черты, свойственные практически любой из них. Во-первых, повторю еще раз, толчком к модернизации является осознание элитами и обществом тупиковости ситуации, в которой находится страна, и бесперспективности ее прежнего пути развития. Это может стать следствием либо серьезного внешнего удара (военного поражения – примерами могут служить Россия после 1855 г., Франция после 1871 г., Япония после Второй мировой войны); либо политических процессов, приводящих к возникновению новой политической системы, которая начинает поиск собственной идентичности (как это было в США после 1865 г., Германии после 1870 г., Советской России в начале 1920-х годов, Южной Корее после 1950 г., Малайзии в 1960-х годах, Сингапуре, обретшем независимость в 1965 г.); либо смены политической элиты после долгого периода углубляющегося застоя (как в Китае в 1976–1978 гг., в Испании и Португалии в начале 1980-х, СССР после 1985 г., Бразилии в начале 1990-х годов). Как следствие, в большинстве модернизирующихся стран историческая преемственность оказывается разорванной; если элита и пытается найти некие «точки опоры» в прошлом, то достаточно абстрактные и в достаточно отдаленном прошлом. Недавнее прошлое однозначно выступает в общественном сознании как нечто, от чего следовало бы уйти. Во-вторых, в подавляющем большинстве успешно модернизировавшихся стран модернизация проходила в условиях укреплявшегося единения элит и народа. Как правило, модернизационные мобилизации далеко не сразу приводили к повышению уровня жизни, а если и приводили, то его рост происходил существенно медленнее, чем росла экономика в целом (что объясняется необходимостью масштабных инвестиций и преимущественно экстенсивными методами модернизации, свойственными ее первым этапам). В такой ситуации политические и экономические элиты подчеркивали свое единство с народом; при этом интересы политиков и бизнесменов были относительно четко разделены: первые стремились к популярности и славе, вторые – к умножению капиталов. Парадоксально, но ни один из успешных модернизаторов (ни Дэн Сяопин и Цзян Цземинь в Китае, ни Ли Куань Ю в Сингапуре, ни Махатхир Мохаммад в Малайзии, ни Махмохан Сингх в Индии, ни Фернандо Кардозу в Бразилии) не вошел в историю как владелец крупного личного состояния или олигарх – в то время как большинство тех, кто не мог похвастаться никакими достижениями (Мобуту Сесе Секо в Заире, Мухаммед Сухарто в Индонезии, Фердинанд Маркос на Филиппинах, Роберт Мугабе в Зимбавбе) стали одними из богатейших людей на своих континентах. Успешные страны модернизировались как единое целое, неудачные же погрязали в коррупции и материальном неравенстве.