Александр Кондратов - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
По мысли Иосифа Бродского, высказанной в эссе о другом замечательном прозаике, начавшем писать в Ленинграде шестидесятых, Сергее Довлатове, дело тут в том, что он «принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать».
Коктейль из рок-н-ролла с идеализмом оказался гремучей смесью. Никто не знает, что может стать последней метафорой, открывающей в искусстве путь к свободе. Путь, который сам по себе значительнее сомнительного миража на горизонте. «Ты наступишь, но тебя не примут», — завершил в 1965 году Бродский «Песенку о свободе». Этот скепсис был самоценен, он оправдывал отсутствие особого интереса к пункту назначения, но не подвергал сомнению идеальность решаемых человеком задач. Хватит и подобного рода интуиции, чтобы оценить самодостаточность художественной философии молодого ленинградского искусства тех лет.
В том, что рок-н-ролл и впрямь милее обрыдлой инвективы, отечественная номенклатура шестидесятых почуяла и сама, наоткрывав для себя закрытых увеселительных объектов на Каменном острове трудящихся. По выражению Бориса Иванова, «царство блата» здесь вполне разумно было приравнено к «царству добра».
Этому царству партейных, данных в реальном ощущении свобод только и недоставало орнамента из шедевров, «отражающих жизнь в ее революционно поступательном развитии». Таковые вскоре от молодых художников и поступили. И не на кого было пенять, если из желанных «зеркал искусства» глянули физиономии, одна другой перекошеннее. Мир поколения, прохлаждающегося в ожидании обещанного ему к пенсии коммунизма, — это и был мир гротеска, в шестидесятые еще довольно ядовитого, порой ужасного, но — гротеска.
Не надо долго листать эту книгу: первый же ее образ — честняги майора Наганова, придурочного охранника царства номенклатурной свободы из череды абсурдных историй Александра Кондратова, — говорит за себя сам.
Гротескна по своей природе и художественная манера Бориса Вахтина, чья проза заключает настоящее издание. Заглянем и за его край: венчает всю эту гротескную линию молодой ленинградской прозы шестидесятых написанная уже в семидесятые вахтинская «Дубленка». В этой повести современный Акакий Акакиевич дослуживается до известного чина «инструктора отдела культуры», чтобы в свою очередь быть посрамленным мафиозного типа Хлестаковым. Но здесь уже зеркало, в которое сподручнее глядеться потомкам наших авторов и их персонажей. (Заметим, кстати: гоголевская струна сильно звенела в питерском тумане шестидесятых. Проза того же Вахтина ориентирована преимущественно на ее звук: отвергая психологический реализм Чехова, в обход Толстого она устремлена к Гоголю.)
Хотя в искусстве власти по-прежнему настаивали на ритуале, они были не против того, чтобы и молодежь слегка порезвилась на огороженных для нее красными флажками танцплощадках. Литературное начальство и само делало положенные шаги навстречу дерзновенным талантам. Впрочем, шаги были заранее отмерены, и всякая «проба пера» усекалась цензурой. Одних эти игры закалили или изощрили, другим — опротивели, третьих свели с ума. Но, так или иначе, в сегодняшнем сборнике нет ни одного автора, который не напечатал бы что-нибудь в шестидесятые. Граница пролегла позже — между теми, кого судьба прибила к печатному берегу, и теми, кого она с этого берега смыла.
Знаменитый ныне ленинградский андеграунд 1970-х вовсе не состоял из одних отказавшихся от печатного слова при коммунистическом режиме гениев и диссидентов. Психологии тут вообще было много больше, чем политики. Те же авторы настоящего сборника Рид Грачев и Генрих Шеф, не уступавшие в шестидесятые как прозаики Андрею Битову или Борису Вахтину, из литературы канули в собственное «я», придя к тотальному умозаключению, что искусство ни их самих не спасает, ни мир в целом. Что было куда серьезнее проблем с публикациями. Рид Грачев уже в шестидесятые писал, что не желает заменять «живое нравственное мертвым социальным».
Не будем, конечно, игнорировать и общую ситуацию в ленинградской культуре той поры: сама по себе она кого угодно могла вогнать в депрессию. Особенно к концу этого периода, завершившегося позорной «братской помощью» Чехословакии.
Сформировавшийся к семидесятым андеграунд силою вещей отступил в подполье и настолько уже презирал официальную литературу, что никакого нравственного ущерба не почуял бы, урвав у мертворожденной беллетристики сотню-другую печатных страниц.
Тут необыкновенно хорош пример Александра Кондратова, кардинальнейшего — с точки зрения культуру предержащих чиновников — из врагов «бюрократического реализма» (воспользуемся определением Давида Дара). Несомненный homo ludens, как его назвал Лев Лосев, он еще в шестидесятые писал вещи, например романы «Здравствуй, ад!» и «Ночной шлем», которые до сих пор нашим издательствам, говоря забавным слогом классика, «не в подым». Никого не стремясь обойти и опередить, Кондратов от начала до конца, вдоль и поперек пропахал в нашей словесности все выпавшие из отечественного культурного севооборота пажити и даже пустыри. В мире, в котором «сияли пуговицы, но лица были сумрачны и хмуры», Кондратову было скучно. «Он был заучен, мой мир. Иногда менялась водочка. Порой — портрет вождя». Ясно, что в отчетливости видения автору этих строк не откажешь. Но влекло его в искусстве совсем иное, то, о чем написал М. Л. Гаспаров: «Особенность творчества Кондратова — систематичность. Если Крученых был романтик крайней левой позиции, то Кондратов — ее классик. Открыв прием, он не ограничится тем, что блеснет им, отбросит и погонится за новым: он будет разрабатывать его во всех направлениях до полного исчерпания».
Один из случаев подобной разработки приема до полного исчерпания представлен в настоящем сборнике рассказами из «Наганиады», бесконечной череды фарсовых преломлений полицейско-патриотического канона, которыми забавлял своих приятелей автор. Застолье издревле было на Руси формой культурного действия, и из него многое родилось именно в шестидесятые.
Но мы начали с другого. Самый неудобопечатаемый ленинградский прозаик шестидесятых в то же время издал в эту пору книг едва ли не больше всех остальных представленных тут авторов, вместе взятых. Бестрепетной рукой он писал все эти годы научно-просветительские книжечки об Атлантидах и чудовищах озера Лохнес. Причем делал это виртуозно и беззастенчиво. Помнится, какая-то его книжка, с названием, кажется, «Динозавра ищите в глубинах», обложку имела с таким рисунком: бутылка и рядом с ней стакан. Так сказать, ищите динозавра на дне бутылки… Добавим, что к своему 50-летию Кондратов издал как раз пятидесятую книжку этой своей просветительской серии. Неплохо получалось и у Сергея Вольфа — он просвещал детей, и тоже с большим успехом.
Прорывался к публике андеграунд вообще довольно агрессивно, с большим даже напором, чем в шестидесятые. Создание самостоятельного — самиздатского — литературного пространства тому несомненное свидетельство. Весьма точно сказал тогда один значительный литературный чин: «Мы-то вас худо-бедно печатаем, а будь ваша власть, вы бы нас не только не печатали — в трамвай бы не пустили!» Не прав он был лишь в том смысле, что жизнь в очередной раз оказалась затейливее любых о ней прогнозов: в отечественной словесности не власть поменяли, а трамваи ходить перестали.
Следует все же напомнить: Союз писателей в 1960-е отнюдь не состоял сплошь из оппортунистов и догматиков. А когда первые возобладали над вторыми, это и третьим пошло на пользу. То есть нескольким преданным собственно делу литературы мастерам — М. Л. Слонимскому, И. М. Меггеру, Д. Я. Дару, — открывшим свои литературные объединения для молодежи. Как стало ясно из сохранившихся до наших дней внутренних отзывов и рекомендаций журналам и издательствам, не оставляли надежд довести новую прозу до печатного станка Ю. П. Герман, Г. С. Гор, А. И. Пантелеев, В. Ф. Панова, Л. Н. Рахманов, А. Г. Розен и другие ленинградские прозаики старшего поколения. Иные из них, как, например, Дар, в гражданском смысле были ничуть не менее смелы, чем самые запальчивые из молодежи.
И все же ленинградская молодая проза 1960-х перешла в иное измерение по сравнению с прозой ее добрых наставников в северной столице, в Московской и иных необозримых отечественных областях.
Лишь в своих спонтанных проявлениях она была связана с желанием выдвинуть на литературную авансцену слово заведомо крамольное, поплясать на обломках «объективной реальности», отлакированной и преданной литературой соцреализма. Политикой новой прозы стала эстетика. Она же питала и раздражающе недоступную для понимания властей — в этом своем измерении — писательскую этику.
