Природа боится пустоты - Дмитрий Александрович Фёдоров
Благодаря своей наглядности дерево Порфирия часто появлялось во многих книгах по логике. Авторы могли добавлять отдельные уровни в соответствии со своими воззрениями, но общая структура всегда оставалась неизменной, поскольку составляла познавательную (эпистемологическую) основу ранней схоластики. Реальная полезность такого древовидного шаблона представляется, однако же, весьма сомнительной. Во-первых, постоянное разделение строго на два рода является чересчур сильным упрощением, которое по большей части лишь запутывает и усложняет реальную проблему. А, во-вторых, в большинстве случаев (если мы говорим не о человеке, а о каком-то менее очевидном понятии) совершенно неясно, где именно следует прекратить деление и остановиться: все зависит лишь от силы воображения. Обе эти проблемы, однако же, не казались чем-то значимым, поскольку спекулятивная философия мало обращалась к чувственному миру. Истинная реальность такова, какой она мыслится логически, а если наблюдаемые явления не соответствуют рациональной схеме, то необходимо почитать, что говорили об этом Платон и Аристотель, а также Священное Писание и Отцы Церкви. Далее, на основе прочитанного, если ранее оно было понято неверно, следует сконструировать новое дерево понятий.
Объем того, что нужно и можно познавать стремительно сокращался. Интеллектуалы больше не могли надеяться на финансовую помощь от богатых покровителей или на собственные доходы и потому оказались, по сути, ограничены четырьмя стенами своих комнат или скрипториев, а потому и вся философия свелась к рассуждениям, для которых не требовалось даже выглядывать в окно. От безысходности западная мысль решила, что весь мир можно познать у себя в голове — не зря же Всевышний дал человеку разум. Нужно было только научиться думать правильно, хотя в рамках средневековья сделать это оказалось непросто: мир не менялся, и философия застыла в виде химеры из тела Аристотеля, головы Платона и хвоста Стои. Лишь постепенные социальные изменения вытолкнули христианскую мысль из многовекового оцепенения, ударив в самое слабое место — в проблему универсалий.
Проблема универсалий
Наиболее влиятельный фрагмент «Введений» сформулирован Порфирием в самом начале текста и содержит три вопроса:
— существуют ли роды или это просто выдуманные понятия?
— если роды существуют, то есть ли у них есть тела или они бестелесны?
— если роды не имеют тел, то отделены ли они от чувственных вещей или все же как-то связаны с ними?
Сам Порфирий колебался с решением этих вопросов и даже рассматривал не ранжируемые понятия, но, тем не менее, четко обозначил явное отличие конкретного явления от соответствующего ему понятия в нашем сознании и от обозначающего его слова в нашем языке. В самом деле, кроме комплекса восприятий о вещи, существует еще и сама эта вещь, то есть вещь «на самом деле». Собственно, за термином «сущность» и закрепилось обозначение того, что в реальности скрыто за наблюдаемым явлением. Материя вещи, безусловно, всегда пребывает вне нашего сознания, но и сущность тоже не находится в сознании (ведь сущность все же относится к самой вещи, а не к нашему сознанию), а потому ей следует приписать какое-то отдельное существование. Конечно, тут можно возразить, что кроме материи у вещи вообще ничего нет, но в таком случае непонятно, каким образом мы постигаем сущность вещи: материально к нам от наблюдаемого объекта ничего не переходит. Более того, в сознании практически у всех людей существует почти полное согласие относительно того, как объединять отдельные объекты в группы. Мы все откуда-то знаем, что этот конкретный камень относится к минералам, это конкретное дерево относится к растениям, а этот стул — к мебели. Нельзя при этом забывать, что никаких представлений хоть сколько-то напоминающих современную физику или биологическую систематику тогда не существовало, и даже атомизм давал весьма «идеалистические» объяснения в том духе, что отдельные излучаемые вещью атомы попадают к нам в глаза и сразу (каким образом?) формируют целый образ источника. Все эти проблемы (которые, возможно, почти не имеют смысла сегодня) являлись основополагающими для выбранного европейцами типа мышления, а потому разъяснялись и комментировались многими авторами, сформировавшими в результате основной вопрос философии: существуют ли роды (универсалии) реально, или это только лишь слова.
Изначально под «универсалиями» подразумевали только идеи Платона, а также роды и виды Аристотеля, но постепенно в спор проникли и теологические аспекты, поскольку философию требовалось адаптировать к монотеизму, а еще позднее — к тринитаризму, который добавил в обсуждение понятие ипостаси, то есть сущности-личности. Средневековая схоластика расцвела множеством школ, где между крайними взглядами — реализмом, полагавшим общие понятия даже более реальными, чем сами вещи, и номинализмом, оставляющим реальность лишь за единичными вещами — существовало множество промежуточных точек зрения.
Так, например, Боэций, комментируя Порфирия, предложил следующее решение: в ощущениях вещи даны нам как единичные (отдельные), но разумом мы постигаем уже универсальную вещь. Таким образом, универсалии существуют в мышлении (но не в сознании), причем божественный интеллект оперирует именно общими понятиями, а человеческий разум, находящийся на более низкой ступени, — объектами. Хотя человек еще способен воспринять и универсалии. Зато еще ниже располагаются мыслительные ступени, на которых существуют лишь чувства (то есть понятия только об отдельных объектах), но нет интеллекта (способности обобщать и постигать более высокие уровни бытия), а, значит, нет и универсалий. Похожим образом и цвета существуют лишь для того, кого имеет глаза. При этом деление на виды происходит по качествам, а на части — по количеству, так что универсалии есть объединения качеств, и потому существуют лишь в родах и видах, но не в индивидах.
Это хрупкое равновесие умеренного реализма (достигнутое скорее на уровне слов, но не смыслов), постулирующее, что общие понятия существуют в соответствии с мерой интеллекта, нарушалось и восстанавливалось тысячу лет, неуклонно, хоть и очень медленно склоняясь к окончательному и бесспорному номинализму. Все другие точки зрения хоть и казались более приемлемыми для христианской теологии, но не могли быть обоснованы ничем, кроме витиеватой игры терминами. К моменту наступления Нового Времени чаши интеллектуальных весов окончательно склонились к победе номинализма, и как следствие — материализма и эмпиризма, так что европейская наука возникла на вполне сдобренной и готовой к этому почве. Немалую роль (причем скорее позитивную) тут сыграло
