Валерий Хайрюзов - Почтовый круг
С неспокойным сердцем улетал он в эту командировку. Перед вылетом Тамара призналась ему, что беременна.
— Ну так в чем же дело? — сказал ей Сушков. — Теперь обратного хода нет, переходи жить ко мне.
— Ой, Вася, не знаю я, что и делать, — расплакалась Тамара. — Не могу я вот так, просто, уйти. Жалко мне его. Ты знаешь, мне кажется, он обо всем догадывается, но молчит. Ни слова, ни упрека. Только дома реже стал бывать, все на работе. Гадкая я, гадкая, падшая женщина!
— Ну ладно. Подумай хорошенько, — сказал ей Сушков, — прилечу из командировки, поговорим. Но чтоб уж никаких — да или нет.
И вот сейчас он понимал — тяжело ей. Одна, совершенно одна в чужом городе, среди чужих людей. Хватит ли сил удержаться, не сделать опрометчивого шага.
На самолете хлопнула форточка, высунулась взлохмаченная голова Лохова.
— Эй, парень, — негромко окликнул его Сушков. — Выпить хочешь?
— Нет, не хочу, — подумав немного, буркнул Лохов.
— Послушай, Лохов, ты женат?
— Чего это?
— Ну, я тебя спрашиваю: жена, дети у тебя есть?
— Нет, нету.
— А-а-а. Тогда все понятно, — протянул Сушков.
20 июня
Вот уже неделю сидим в тайге. Наконец-то распогодилось, но настроение неважное. До сих пор не знаем, где находимся. Организовали круглосуточное наблюдение за воздухом. Пока пусто. Светит солнце, подсохло. Изотов похож на дачника. Все время трещит о своих ребятишках. Лучший ему собеседник на эту тему, конечно, мой бортмеханик. Никифор рассказывал про свою жизнь, про то, как он попал в авиацию, про свою жену, про сына Федьку. Жаль, я не мог поддержать их разговор. У меня все по-другому, все шиворот-навыворот. Но ничего, будет и на нашей улице праздник, лишь бы выбраться отсюда.
Я вот сейчас пишу и думаю: где-нибудь в сорока-пятидесяти километрах от нас стоит поселок или деревня. Там есть рация или телефон, можно говорить хоть с Москвой. Когда летаешь, то почему-то это не приходит на ум. Что такое пятьдесят километров? Десять минут лету, даже анекдот толком рассказать не успеешь.
После обеда ходил смотреть речку на тот случай — вдруг прилетит самолет. Сесть практически негде, река узкая, мешают деревья, они как забор. Сейчас я и сам удивляюсь, как мы сели. Метр вправо или влево — и оборвали бы крылья. Может, и правда я счастливый?
Продукты расходуются быстро. Осталось три банки тушенки и банка сгущенного молока. Тушенку отложили на черный день. Собираем черемшу. Сапрыкин говорит — это сибирский чеснок, есть в ней все витамины.
Ночью к реке приходил медведь. Просили у Лохова пистолет поохотиться. Не дал. По-прежнему живет в кабине самолета. Наверное, думает, что мы нарочно сели в тайге, чтоб ограбить его.
IV. Посылка
— Командир, я так дальше не могу! — поднимаясь от реки и продираясь сквозь кусты, кричал Сапрыкин. — Или я его ухлопаю, или он меня. Пошел в самолет за посылкой, а он не пускает.
— За какой посылкой? — не понял Сушков.
— Совсем из памяти вышибло, — постучав себя по голове, ответил Сапрыкин. — В Бодайбо перед самым вылетом подошла ко мне бабенка. Симпатичная такая. Спросила, когда Мишка Худоревский прилетит, мол, мне надо с ним в Иркутск посылку отправить. Ну я ей говорю: «Давай, я передам Михаилу». Она обрадовалась: «Да вас там встретят, обязательно встретят». Я взял посылку и засунул ее к себе под сиденье. И забыл. А сегодня утром вспомнил, вернее, живот напомнил. Вдруг там что-что-нибудьсъестное есть? А этот озверел, не пускает. Чокнутый, точно, чокнутый.
Сушков посмотрел на расстроенного бортмеханика, спустился к реке. Следом, бормоча себе под нос, поплелся Сапрыкин.
— Лохов! — громко крикнул Сушков. — Там у механика под сиденьем посылка. Дай ее сюда.
Через минуту открылась форточка и Лохов подал Сушкову обшитый брезентом квадратный ящичек. Посылка оказалась тяжелой, килограммов восемь-десять. Сушков повертел ее в руках и передал бортмеханику.
— Семь бед — один ответ. Вскрой, посмотри, что в ней.
Сапрыкин достал нож, аккуратно вспорол шов на брезенте и вытащил из мешка фанерный ящик. Лезвием ножа он поднял крышку. Внутри оказалась еще одна упаковка, на этот раз из газетной бумаги. Сапрыкин сорвал бумагу. Плотно, один к другому, в ящичке лежали коричневые куски хозяйственного мыла.
— Только и всего, — разочарованно протянул Сапрыкин.
— А чего ты хотел, — улыбнулся Сушков. — Чтоб тебе тушенку сюда положили! Сколько я помню, из Бодайбо одно мыло посылают. Пожалуй, я кусочек возьму, рубашку постираю, а то вся потом провоняла.
— Послушай, Изотов, давай заодно и твой портфель ковырнем, — хитровато прищурился Сапрыкин. — Может, там еще одна бутылка завалялась. Что-то ты его все время за собой таскаешь. Спать, и то под голову кладешь. А может, как и этот, — Сапрыкин кивнул в сторону реки, — золото там хранишь?
— Этот портфель, ребята, подороже десятка ваших самолетов будет, — улыбаясь, сказал Изотов, — даже если их все загрузить золотом. В нем, — Изотов хлопнул ладонью по портфелю, — будущая железная дорога. Она уже строится. Скоро здесь начнутся работы. Если, конечно, не помешают.
— Кто это помешает?
— Могут. — Изотов потеребил подбородок, некоторое время молча смотрел на реку, затем повернулся к Сушкову: — Германская армия где сейчас стоит? Вдоль нашей западной границы. Думаю, неспроста они там расположились.
— У нас с ними договор о ненападении, — заметил Сушков.
— Договор есть. Правильно, — согласился Изотов. — Только вот что я хочу вам рассказать. Перед командировкой заезжал я к брату в Читу. Он в Забайкалье служит, командиром бригады. Думаю, погощу у него дня два. А его среди ночи вызвали, в эшелон и на запад. К чему бы такая спешка, а? Кумекаете? Мне ведь пришлось повоевать с ними.
Изотов задрал рубаху, показал сизый шрам на ребре.
— В шестнадцатом в Галиции получил.
— Да, если полезут, мы им покажем кузькину мать, — махнул перед носом кулаком Сапрыкин.
— Этим сейчас, брат, много не навоюешь, — усмехнулся Изотов. — Я думаю, хватит нам сидеть. Нужно рубить плот и сплавляться по реке. Здесь можно сидеть до морковкиного заговенья.
— А золото, как с ним быть?
— Золото возьмем с собой, — оказал Сушков. — Оставлять его в тайге нельзя.
— Я вот приглядываюсь к тебе, — обняв за плечи Изотова, проговорил Сапрыкин, — вроде бы ты мужик нетрусливый. А пошто там, в самолете, в грозу испугался? Чего бояться-то. Все равно двух жизней не бывает. Чему быть — того не миновать.
— Да я разве за себя испугался? Когда один и нет никого за тобой, то и умирать легче, ну не легче, спокойнее, что ли. А у меня дети. Младшему еще только три года.
— Верно говоришь, — подумав, согласился Сапрыкин. — Ради них живем.
— С собой туда ничего не захватишь, — раздумчиво сказал Изотов. — Все останется им, нашим ребятишкам.
— Эй, мужики, хватит философствовать, — остановил их Сушков. — Деревья на плот валить надо. И Лохова зовите. Хватит ему там штаны просиживать. Пусть разомнется малость.
21 июня
Случилась беда, утонул Изотов. Я до сих пор не могу опомниться. Все произошло нелепо.
Утром мы погрузили на плот имущество. Лохов потребовал, чтобы он с грузом был на одной стороне плота, мы — на другой. Я пробовал его убедить, что груз надо разместить в центре плота, но он уперся как бык. Кое-как погрузились и отплыли. Минут через сорок показался порог. От первого камня мы отвернули, потом плот стало заносить, и Никифор с шестом бросился на другой конец, к Лохову. Тот, как и в самолете, заорал: «Не подходи!». Никифор не сдержался, замахнулся на него шестом, Лохов — за пистолет. В это время плот налетел на камень. Изотов не умел плавать. Утонуло все золото и мыло в придачу, в котором обнаружились золотые россыпи. У меня разбита нога, кажется, вывих. Кое-как доплелись обратно до самолета.
V. Пробитое крыло
Сушкова искали до осени, в основном охотники-промысловики. Выделить для этого самолет не представлялось возможным — шла война, на учете был каждый килограмм бензина. А к зиме, когда упал снег, поиски были прекращены. Вскоре самолеты были переданы в распоряжение Государственного Комитета Обороны, и летчиков гидроотряда перевели в Забайкалье, на маленькую станцию. Место не ахти какое, голая степь да небо. Есть еще заросшее травой, похожее на заржавевшую тарелку озерко, да на железнодорожной станции хорошо видимый с воздуха ориентир — прокопченная паровозным дымом водокачка.
Круглые сутки гудят на станции рельсы, идут на запад эшелоны, пиликают гармошки. Ситцевой волной выплескивают к вагонам приезжающие на станцию из окрестных деревень бабы, ребятишки — ищут среди солдат родных, знакомых.
