Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
Шие было грустно. Он чувствовал себя беспомощным и одиноким.
В тихий предвечерний час разлилась в нем тоска, тоска по городу, по товарищам. Стало темнеть, глаза от усталости закрылись.
Воскресенье — день отдыха. Первое воскресенье показалось всем лишним. Как и каждый день, утром будили окриком и палкой, потом делили тонкие ломтики хлеба и кружки кофе, на работу не гнали. От безделья голод ощущался острее. Но в следующее воскресенье пришли из города друзья и знакомые, принесли еду. В одно из воскресений пришла девушка в белом с толпой студентов. Немецкие солдаты заглядывали, сквозь проволоку, желая узнать, к кому пришла эта девушка.
— К дураку, б-о-же! — изумленно кричали они.
Они вызвали переводчика и приказали ему узнать, не невеста ли она дураку? И откуда у него такая невеста? Но прежде чем переводчик сообразил, девушка крикнула:
— Илья, Илья, вы тоже здесь!
На Шинной одежде накопилось много пыли и грязи, лицо заросло колючим черным волосом. Он казался сгорбленным, Илья же оставался прежним.
— Как живется в «Берлине», Илья?
С искусственной улыбкой на губах, склонив голову, Шие спокойно слушал Илью и чувствовал себя не хорошо. Он видел, как студенты оглядывают его с ног до головы, задерживаясь на ботинках, которые разбухли и были перевязаны белыми веревками.
Каждое воскресенье приходила Лия к колючей проволоке «Берлина». С каждым воскресеньем возрастала Шиина известность, его называли «дурачок», либо «парень белого платья».
С каждой неделей становилось все голоднее, а рабочие невероятно устали. Шоссейный мастер подгонял к сроку. А немцы давали меньше хлеба и еще более жидкий суп. Было еще далеко до нового урожая.
В ближайшем молодом лесу собирали хвойные ветки, срубали ели, стволы которых походили на обрубленные пальцы. Потом взялись за старые деревья. Их обвязывали веревками и, подрубив, тащили. Деревья падали на землю, простирая свои сломленные ветки. Из леса деревья увозили к набросанным возле шоссе камням. Сухими ветками и сырыми дровами обжигали большие грубые камни, поджаривая их на огне до тех пор, пока показывалась трещина, похожая на распоротый шов. Большие тяжелые молоты дробили камни, росли горы щебня.
Два дня Шие большим молотом крошил раскаленные камни, потом пошел рубить и таскать деревья.
Немецкий солдат, который сопровождает рабочих в лес, ежеминутно нагибается, чтобы сорвать землянику, — тогда рабочие чувствуют себя немного свободнее и рассказывают друг другу о голоде и усталости. И часто слышится:
— Сгори это... Пусть они дадут кушать, тогда будем работать..
Каменщики стирают пот со лба и разводят руками:
— Не поможет... Нет сил.
Немец настораживается. Каменщики говорят:
— Идите, ребята, «скарпетка» криво смотрит.
Лесорубы возвращаются в лес, а немец собирает землянику.
— Собственно говоря, надо было бы организовать собрание... И к чортовой матери... И сдохни они...— говорит громко Шие, разводя руками.
Звонким эхом отдается матерщина в лесу, а немец опять наклоняется за земляникой.
Я... ПЕРЕВОДЧИК...
Это Произошло довольно просто. Утром вышли на работу, побросали лопаты и мотыги и расселись по сторонам.
— Дайте кушать — будем работать! Если не дадите — ко всем чертям!..
Караульный солдат еще до прихода старшины хотел навести порядок.
— Что это означает?
— Ты сегодня кушал, ека?.. Кофе пил, ека?.. А нам дали по две картошки!
К солдату не питали ни малейшего почтения. У себя дома в провинциальном городе он был кучером. Теперь у него там невеста, которая часто посылает ему письма. Иногда случается, что солдат забывает, что он сторожит принудительных рабочих, и рассказывает им про свои домашние дела. Когда же получает письмо от невесты, то морщит низкий лоб и спрашивает рабочих, надолго ли русс затянет войну.
Конечно, к нему нет никакого уважения. Дожидаются старшего. Последний приходит не один, а с солдатами и унтер-офицерами.
Старший ничего не спрашивал, молча оглядел всех, разыскивая кого-то, а найдя, шагнул вперед и сказал:
— Дурачок, иди работать, ты, глупый человек, тоже бастуешь?
Старший уверен, что «дурачок» немедленно станет на работу, но «дурачок» не тронулся с места. Старший удивился, потом совершенно спокойно стал хлестать Шию по лицу.
— Дурак, дурак!..
Но спокойствие его исчезло, он почувствовал на своем лице чужие руки, тяжелые руки Шие Шустера.
Это произошло внезапно. На миг все растерялись, потом, спохватившись, двинулись вперед, но у солдат были винтовки...
Шию Шустера увели в карцер, остальные ушли на работу.
Вечером выдали хлеб. Шие видел это через окошечко и от голода облизывал губы.
На другой день к нему послали переводчика, чтобы тот разузнал, как себя чувствует «дурачок». Переводчику приказали дразнить его: мол, пощечины получал он, а хлеб едят другие.
Переводчик и «дурачок» оглядели друг друга и улыбнулись. Илья сказал:
— Шие, я послан...— Но Шие выхватил кусок хлеба из кармана Ильи и стал жадно есть. Он кушал и не давал Илье говорить.
— Как ты поживаешь, Шие?
— Они еще долго продержат меня? Ты же у них...
В канцелярии Илью встретили:
— Ну, переводчик?..
— Он раскаивается.
— Хе, хе, хе, вот дурак! Раскаивается? Не больше чем раскаивается. Когда ему не дают есть, он раскаивается.
В воскресенье пришла Лия. Узнав о Шие, она взволновалась и с перепугу не смогла вымолвить ни слова, только краска менялась на ее лице.
— Так что же вы молчите, Илья, что с ним будет?
Что с ним может произойти? И почему Илье следует кричать? Вот Шию скоро отправят в городскую тюрьму, а что он, Илья, может поделать?
Лия кричит:
— Я бы всех немцев передушила, кровопийцы!
Это правильно, но он и сам тоже немного виноват.
— Вы понимаете, я сказал, что он раскаялся, а он, когда к нему пришли, кричал и размахивал кулаками... Теперь все пропало...
Лие кажется, что ей пришла в голову блестящая мысль, и Лия спешит домой. Но уже дорогой она понимает, что ничего у нее не выйдет, и она возвращается.
— Илья, что вы молчите?
* * *
Шие выглядывает через маленькое окошечко. Он подпирает руками голову. От напряжения мозг не работает, только болит голова.
Смеркалось. На куске соломенной крыши отсвечивалось желтое солнце. Тревога и грусть заката оплели Шие теплым и мягким чувством.
Нежданно он вспомнил детские годы, когда он раненько утром бежал в синагогу стащить рог10 чтобы подуть в него. Тогда тоже стояла грустная осень, и единственной
