Владимир Немцев - Вопросы о России. Свободная монография
Одновременно с этим Виноградов разглядел «экспериментальное отношение» Печорина к людям, особенно к женщинам. В результате «с образа женщины совлекается романтический ореол»76. Виноградов также отмечает у Лермонтова бóльшую, чем у Пушкина, сложность изображения женского характера, заключая: «Эти принципы парадоксального понимания чужой душевной жизни, эти приёмы аналитического изображения типических характеров современности не только открывали новую сторону живой действительности, не только способствовали более глубокому и непредубеждённому её осмыслению, но и ярче освещали центральный образ самого „Героя нашего времени“»77.
…Княжна, видимо, ждёт от Печорина предложения: он ради неё был на краю гибели! А он: «– Княжна, – сказал я: – вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня. – <…> Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза её чудесно сверкали. – Я вас ненавижу… – сказала она. Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел. Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска»… (304). Вот и расставлены все точки над «i»! «…И теперь здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя, отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное… Нет! я бы не ужился с этой долею!..» (305)
Печорин показал себя «бунтовщиком хуже Пугачёва»78, бунтовщиком с идеями, то есть, революционером, идущим против стези, уготованной ему судьбой. Это совсем не значит, конечно, что такому человеку суждено стать вождём граждански недовольной части населения, или, на худой конец, предводителем шайки разбойников, но несомненно, что он личность из этого ряда, во всяком случае, некто вроде реформатора общества.
Думается, это почувствовал Николай I. Вот его оценки романа и его автора: «Я дочитал „Героя“ до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах <…> это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора. Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени <…>»79.
Действительно, Максим Максимыч, этот старый простой служака, всем нравился и нравится, но именно поэтому он не главный герой Лермонтова. Николай это видел, как видел и смутный второй смысловой слой романа, который и писался ради намёка на «иностранную моду» и выразил огромное сожаление автора, что до этой «моды» Россия не дозрела.
Именно поэтому в «Герое нашего времени» постоянно заходит речь о судьбе, предназначении, роке. «Образ Печорина остался бы незавершённым и ирония исторической обречённости „героя нашего времени“ не приобрела бы трагического колорита, если бы не было „Фаталиста“. В этой новелле образ Печорина окружается символическим ореолом рока, судьбы. Печорин бросает вызов смерти и выходит победителем из экспериментальной игры с судьбой»80.
Судьба видится молодому Лермонтову пока невнятной, но горькой для независимой личности, и не напрасна же эта заключительная повесть о предопределении, грозящем Печорину смертью, которой он совсем не боится. Эта отсроченная гибель, нашедшая его в Персии, для романа лишь робкая надежда на рок, вдруг да принёсший в родную сторону эту самую «иностранную моду»…
Начало «Фаталиста» как будто и говорит об этом: «Однажды <…> рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.
– Всё это, господа, ничего не доказывает, – сказал старый майор: – ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми вы подтверждаете свои мнения…» (305).
Это завязка новой истории, но скорее продолжение и завершение прежней. Печорин благодаря дуэльной истории, рассказанной подробно, предстаёт человеком незаурядным по резкости своего характера и глубине своей личности. Он предельно требователен к людям, и эта особенность усиливается тем обстоятельством, что и к себе он не менее требователен. И ещё Печорин мастер интриги – не столько расчётливый, сколько импульсивный; он блестящий импровизатор. С таким человеком непросто любому, поэтому симпатии этот характер вызывает только у посторонних, в данном случае у читателей лермонтовского романа. Впрочем, нельзя не признать, что Григорий Александрович, будучи плодом постдекабристского развития общества, несёт и черты до странности испорченного человека. Тем более значительным характер Печорина представляется для просвещённого читателя, не могущего невольно не задаваться вопросом: почему этот человек, конечно же, не найдёт подобающего себе места в тогдашней России?
Этот вопрос не что иное, как констатация очередного российского безвременья, очень ярко и убедительно показанного Лермонтовым. Здесь писатель предстал зрелым реалистом, усвоившим традиции европейского свободомыслия, стеснённого безграничным отечественным консерватизмом. И ещё нельзя обойти вниманием сравнение Печорина с Онегиным, предпринятое автором «Героя…» по географическим их фамилиям. Только сравниваются они в иной плоскости. Онегин остаётся барином XVIII века, зависимым от света, от многих условностей своей зависимой привилегированной жизни, у него нет ни идей, ни живых мыслей, а личность его не меняется, хотя чувства готовы и к изменениям, и к страстям, и к идеям. Печорин безусловно «новый» человек, причём, первый «новый» в русской литературе.
Мы видим, как с помощью нового русского литературного языка можно было уже говорить чётко и понятно всем. Язык вдруг потерял демонстративную чувствительность и взволнованное косноязычие. Кроме того, само наличие такого языка свидетельствовало о сформированном, или, по крайней мере, формирующемся самосознании русской нации.
Глава 5. Поиски «середины»
В заключительной главе романа Печорин предстаёт обращённым к Востоку. Идея предопределения судьбы была модна в петербургских салонах, и люди начала века трепетно относились к непонятным восточным воззрениям. А.А.Краевский вспоминал такие слова Лермонтова о России и русских: «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести своё самобытное в общечеловеческое. Зачем нам всё тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас ещё мало понятны. Но, поверь мне, <…> там, на Востоке, тайник богатых откровений»81.
Вероятно, этот интерес к Азии идёт от романтизма. Вся Европа уже в средние века пережила такое увлечение восточными загадками, и оставила следы этого в домашних халатах, в моде на кальяны и яды, а также на помады и мази, на благовония и арабские скакуны, и ещё интересом к мусульманскому поверью, «будто судьба человека написана на небесах»…
Лермонтов же и его единомышленники всё равно в размышлениях своих обращались больше к западу. Не напрасно Белинский в рецензии на второе издание романа Лермонтова начинает перечислять произведения Фенимора Купера, впрямую указывая на замысел «романтической трилогии» «из трёх эпох русского общества». И по этому поводу Эйхенбаум так объясняет эпопейные писательские планы, началом которых может выступать «Герой нашего времени»: «Думается, что Белинский привёл эти заглавия куперовских романов не для того, чтобы просто напомнить их читателям; а для того, чтобы дать им точнее понять, каков был замысел Лермонтова: „Последний из Могикан“ – это дворянство екатерининской эпохи; „Путеводитель в пустыне“ и „Пионеры“ – это роман о декабристах, в котором должны были появиться Грибоедов и Ермолов; „Степи“ – это николаевская эпоха. В „Войне и мире“ этот замысел частично осуществился (как в истории непременно осуществляется всё органическое, живое); что же касается „Героя нашего времени“, то он, вопреки мнениям Самарина, Шевырёва и других, оказался тем зерном, из которого в дальнейшем вырос русский психологический роман»82.
Конец ознакомительного фрагмента.
