Аркадий Жемчугов - «Крот» в окружении Андропова
— И как после этого складывались ваши отношения с САВАК?
— Принцип «око за око, зуб за зуб» сработал как нельзя лучше. Никаких провокационных выпадов против меня не было вплоть до моего окончательного отъезда из Тегерана в 1977 году.
— Вы, как я понял, были убеждены, что режим шаха в Иране обречен. В 1979 году он действительно пал и к власти пришел аятолла Хомейни. Его действия многих в мире шокировали. А вас?
— Однозначного ответа я не дам. И вот почему. В феврале 1979 года впервые в истории Ирана светская и духовная власть в стране оказалась в одних руках — шиитского духовенства с его догмами и фанатизмом.
В средствах массовой информации действительно замелькали сообщения о том, что в Иране правят бал «бородатые стражи исламской революции», что страна «возвращается в средневековье». «Имам Хомейни запретил употреблять спиртное даже находящимся в Тегеране дипломатам». «Имам Хомейни осудил музыку, поскольку она вызывает похотливые желания у молодежи». «Америка — великий сатана, все, что исходит оттуда, — порождение сатаны». «Женщинам предписано носить паранджу, а мужчинам — специальную мусульманскую одежду». И т. д., и т. п.
Те, кто писал это, и те, кто читал газеты, в большинстве своем не знали или не хотели знать, что в этой стране история измеряется своим, персидским аршином. И у нее своя, особая хронология. В частности, с точки зрения шиитов, власть шаха была незаконной, ибо управлять мусульманами могут только прямые наследники имама Али или их родственники из числа благочестивейших, достойнейших духовных лиц. Род Реза Пехлеви к таковым не относился. И второй показатель незаконности, по мнению духовенства, режима Пехлеви — его потворствование иноземному влиянию в Иране. Поэтому борьба с шахским режимом и чужеземным засильем была близка и понятна каждому иранцу. Видимо, в этом и нужно усматривать смысл исламской революции в Иране, которая, увы, как и всякая другая, не могла обойтись без эксцессов, перегибов, издержек.
Шахский режим довел страну до полного разорения, народ — до нищеты. И если прожиточный минимум в Иране считался самым низким на Среднем Востоке, то это — «достижение» не исламской революции, а свергнутого шаха.
Новые руководители Ирана сделали ставку на самостоятельный путь развития, независимый от каких-либо великих держав. Они опирались исключительно на собственные силы. И пусть медленно, но все же преуспели в достижении поставленных целей. Они разумно и очень эффективно используют для этого экспорт природных ресурсов, которыми богат Иран, — нефти, угля, цветных металлов. Вырученная валюта тратится на импорт новейшей технологии, расширение научно-технической базы, развитие промышленности и сельского хозяйства. Этого нельзя не видеть. Так что однозначную, окончательную оценку тому, что произошло в Иране в феврале 1978 года, давать пока еще преждевременно.
— После возвращения из Ирана где вы еще побывали?
— В 1978 году меня направили в краткосрочную командировку в Париж. Но опять же по делам, напрямую связанным с Ираном. В то время влияние обосновавшегося в пригороде Парижа аятоллы Хо-мейни, его окружения на ход событий в Тегеране уже было решающим. А как вы догадываетесь, в Иране у меня были неплохие связи в среде радикального духовенства. Вот они-то, эти связи, и должны были помочь мне получить в пригороде Парижа достоверную информацию о планах и намерениях антишахской оппозиции, о том, каким ей видится миропорядок, как она относится к Советскому Союзу, насколько устойчивы ее антиамериканские настроения и так далее.
— Вам это удалось?
— Представленный в «инстанцию» прогноз ПГУ о том, что дни шахского режима сочтены, что в Иране грядет исламская революция, полностью подтвердился. Так что профессионально я был вполне доволен результатами своей поездки в Париж. А вот в личном плане этот визит подпортил мне настроение, наверное, на всю оставшуюся жизнь.
— Что такое, Дмитрий Тимофеевич?
— Чтобы ответить, нужно начать издалека, с декабря 1942 года. Тогда в городе Иваново была сформирована эскадрилья «Нормандия» — четырнадцать французских летчиков и пятьдесят инженеров, техников и механиков.
К «Нормандии» были прикомандированы пятнадцать советских специалистов но обслуживанию боевых самолетов. В их числе оказался и я, инструктор-механик по вооружению. Мне было поручено обслуживать истребитель Жана Луи Тюляна, первого командира эскадрильи. В июле 43-го он погиб в воздушном бою на Орловско-Курской дуге. Моим новым подопечным стал Луи Дельфино, который занимал должность третьего командира уже полка «Норман-дия-Неман», а после войны возглавлял французские ВВС.
Когда война закончилась, советское руководство передало в дар летчикам полка сорок истребителей «Як-3», на которых они летали. На этих боевых машинах весь состав «Нормандии-Неман» перелетел в Париж. А вместе с ним и мы.
Франция встретила летчиков как национальных героев, во Дворце инвалидов в присутствии генерала де Голля им были вручены высокие награды. Не забыли и нас. Меня наградили вторым орденом «Боевого креста».
— А первый вы когда получили?
— Его в 1944 году вручил мне на 3-м Белорусском фронте глава французской военной миссии в Москве генерал Пети. Тогда полк самым достойным образом показал себя в боях за форсирование реки Неман и приказом Верховного командования Советского Союза был удостоен названия «Неманский».
Во Франции по сей день действует Ассоциация ветеранов полка «Нормандия-Неман», а в составе Московской секции при Российском комитете ветеранов войны есть Совет ветеранов этого полка. Обе ветеранские организации постоянно поддерживают контакты, обмениваются информацией, выставками, делегациями. И всякий раз, когда я находился в Москве, непременно участвовал в этих мероприятиях.
Так вот, во время моей командировки в Париж в 1978 году я встречаю Игоря Эйхенбаумана, мы разговорились, и я чувствую, что меня подозревают чуть ли не в предательстве нашей боевой дружбы.
— А кто такой этот Игорь Эйхенбауман?
— Сын одного из соратников Ленина по газете «Искра». В 1912 году Эйхенбауман-старший из-за идеологических разногласий с Лениным эмигрировал из России и обосновался во Франции. Игорь же был переводчиком в полку «Нормандия-Неман». В его обязанности тогда входило также поддержание радиосвязи с экипажами, выполнявшими боевые задания. А в момент нашей встречи в Париже он был ответственным секретарем Ассоциации ветеранов полка «Нор-мандия-Неман».
— И что расстроило вас в разговоре с ним?
— Он, словно сотрудник спецслужбы, назойливо расспрашивал меня о целях моего визита, хотя французская сторона была официально извещена о том, что я как сотрудник МИД СССР, специалист по Среднему Востоку, командирован в Париж для участия в организованном ЮНЕСКО семинаре по проблемам этого региона. Чтобы развеять всякие сомнения, я тогда пригласил Игоря на свое выступление на семинаре, но он не пришел.
— Может быть, в Ассоциацию просочились сведения о вашей принадлежности к советской разведке?
— Возможно. Но разве быть разведчиком — преступление? Какое отношение эта моя работа имеет к Ассоциации ветеранов полка «Нормандия-Неман» во Франции или Совету ветеранов полка в Москве?
«Нормандия-Неман» — это братство по оружию. Предполагающее взаимное доверие и уважение, дружбу, скрепленную борьбой против общего врага. За все послевоенные годы я не давал ни малейшего повода усомниться в моей приверженности этим идеалам. Каково мне было увидеть настороженность Игоря или в 1993 году на приеме в городе Реймсе, устроенном в честь делегации ветеранов «Нормандия-Неман» и группы советских летчиков, услышать из уст генерала Жозефа Риссо: «Теперь я знаю, какой вы дипломат»? Причем сказано это было полушепотом, как-то по-заговорщицки. А ведь мы были друзьями. Риссо был пилотом в первой группе французских летчиков. Настоящий ас, сбил более десятка фашистских самолетов. И мне довелось обслуживать его истребитель. Тогда ничего, кроме слов благодарности, я от него не слышал.
— Но вы по-прежнему участвуете в работе Совета ветеранов?
— Откровенно говоря, нет. Мне неприятно даже изредка ловить на себе взгляды, в которых сквозит то ли укор, то ли подозрительность. По-другому, наверное, не будет. Как говорят французы, «се ля ви». И ничего тут не поделаешь.
— В Иран вы больше не возвращались?
— Нет. Но с 1983 по 1986 гол я был по соседству с ним, в Афганистане. Причем попал туда почти случайно, по стечению обстоятельств. ПГУ, как известно, помогало правительству Бабрака Кармаля создавать национальную службу безопасности — ХАД, которую, впрочем, у нас предпочитали называть Службой государственной информации, СГИ. И я преподавал на курсах, которые в рамках этой помощи были созданы для афганцев в Москве.
