Абрам Фет - Инстинкт и социальное поведение
Но ненависть коммунистов не ограничивалась «собственностью на средства производства»; она распространялась на все предметы личного обихода – квартиры, мебель, одежду, на все удобства и удовольствия жизни. Все это можно было иметь нэпману, которого считали «недочеловеком», но коммунист должен был презирать любой комфорт. Партийные «чистки» – собрания, где каждого могли обличить в «буржуазном перерождении» и изгнать из партии – очень напоминали ригоризм первых христиан. Памятником этой эпохи, а также эпохи военного коммунизма, стал роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Это сочинение верующего коммуниста – плохая литература, но достоверный памятник своего времени и изображение человеческого типа, который уже трудно представить себе в наше вполне мещанское время.
Конечно, б`oльшая часть российского населения не включилась ни в ту, ни в другую сторону «классового» противостояния: эти люди не были ни нэпманами, ни коммунистами, а попросту заботились о собственном благополучии – насколько это дозволялось правилами советской власти. Чем же мог владеть советский обыватель? Крестьянин мог иметь дом, не слишком большой или богатый (чтобы не попасть в кулаки). Горожанин мог иметь небольшой, чаще всего деревянный дом, который в самом деле числился его собственностью, так что его можно было продать. Этот дом должен был иметь площадь, соответствующую числу членов его семьи, и почти всегда был одноэтажным; как правило, такие частные дома оставались за владельцами с дореволюционных времен. Впрочем, большинство горожан жило в квартирах, принадлежавших государству, в качестве нанимателей. Жилая площадь для них тоже была ограничена: у кого ее было слишком много, тех «уплотняли», то есть вселяли к ним в квартиру посторонних людей. Семье разрешалось иметь мебель и одежду, которые считались «личной собственностью» (в отличие от «частной»!). Нэпманы могли иметь гораздо больше собственности, но все понимали, что это «не настоящая» собственность, которую у них рано или поздно отберут. Художники двадцатых годов оставили нам изображения нэпманов и их женщин: в глазах этих обреченных ощущается страх.
В двадцатые годы «частникам» разрешали держать небольшие издательские фирмы, но все газеты и журналы, а также издательства, выпускавшие массовую литературу, принадлежали государству. Все, что печаталось, подвергалось цензуре. За всю историю России печать была свободна лишь в течение семи месяцев Временного правительства; большевики сразу же снова ввели цензуру, которая исчезла – во всяком случае, была официально упразднена – лишь в 1991 году. Об этом основном факте не следует забывать всем, кто задумывается о русском общественном мнении: в Англии цензуру отменили в 1695 году, а в Америке ее не было никогда! Но при советской власти – то есть до сталинской диктатуры – цензура была сравнительно мягкой. Не разрешалось выражать «буржуазные» взгляды, но это относилось лишь к политике и идеологии. Цензоры были сами большевики, и способны были понимать прочитанное. Беллетристика и научная литература были почти свободны. Конечно, интеллигенты, привыкшие к «свободе» царского времени, все время жаловались; они не знали еще, что им предстоит.
Коммунистическая пропаганда, монопольно действовавшая на умы и проводимая убежденными большевиками, в двадцатые годы была весьма эффективна. Экономическое положение страны казалось благополучным: достижения нэпа, то есть результаты разрешенного свободного труда, можно было выдавать за достижения советской власти, но это означало, что советская власть в действительности была нэпом – чего большевики не хотели признать.
В планы большевиков входила не только пропаганда марксизма, но и повышение общей культуры. Ленин учил, что «коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Конечно, это нужно было не только для хозяйства: речь шла о создании нового человека. При всей утопичности этих планов, большевики принялись за них с большой энергией. На их стороне были важные факторы: они были честны, и им удалось возбудить бескорыстный энтузиазм.
Может показаться странным, что я называю «честными» людей, придумавших себе партийную мораль вместо общечеловеческой, но они придерживались своей морали. В этом же смысле были честные иезуиты, совершавшие свои темные дела ad maiorem Dei gloriam, но не для личной выгоды, и честные инквизиторы, верившие в признания своих жертв. Можно не сомневаться, что у Дзержинского были честные чекисты из старых большевиков. В большинстве случаев, впрочем, большевики не занимались инквизицией, а ведали каким-нибудь предприятием и, осознав свою некомпетентность, учились или привлекали «буржуазных» специалистов. Конечно, было во много раз больше «примкнувших» к новой власти обывателей, и эти не всегда были честны. Но старые большевики сохранили за собой главные посты и принимали решения для блага коммунизма: они работали, не щадя сил.
К старым большевикам прибавились их последователи, усвоившие их веру и усердие: это были молодые большевики. Часто они были малограмотны, учились на рабфаках и с трудом добывали инженерные дипломы, но верили в коммунизм. Молодые интеллигенты, получившие образование в двадцатые годы, были почти все убежденные коммунисты. Я знал некоторых из них, уцелевших во время террора. Даже в пятидесятые годы можно было встретить этих людей во главе предприятий и учреждений, особенно научных институтов и вузов.
Большевики, безжалостно расправившиеся с «буржуазной» культурой в лице ее лучших представителей, много сделали для распространения грамоты и элементарного образования. В Советском Союзе тратили большие средства на дешевые издания классической литературы, на музыкальные и художественные школы. По радио звучала серьезная музыка – правда, вперемежку с советскими песнями. Устроенная большевиками система просвещения по инерции работала и после того, как большевики были истреблены. В издательствах и на радио долго еще сидели интеллигенты, оставшиеся там от советской власти. Даже во время войны по радио звучали симфонии Бетховена. Эта парадоксальная культурная политика привела к тому, что Россия, лишившись своей элитарной культуры, приобрела широкую поверхностную культуру – культуру людей, обученных грамоте и применяющих этот навык на работе.
Большевики сохранили также некоторые важные освободительные реформы Февральской Революции – уничтожение сословий и равноправие женщин, но и эти революционные акты приобрели у них парадоксальный характер. Исчезло почтение к «господам», но очень скоро привилегии привели к новому, еще худшему барству; а все, кто принадлежал к прежним привилегированным сословиям, даже принявшие сторону новой власти, подвергались преследованиям. Наконец, женщины освободились от власти мужей, но скоро нужда заставила их пойти на работу. Некоторые из них в самом деле развились, но другие попросту несли двойное бремя.
Конечно, вокруг старых и молодых большевиков выросла многомиллионная толща чиновников, потому что бюрократическая машина большевиков, претендовавшая на управление всей жизнью страны, скоро стала в несколько раз больше дореволюционной. Эти обыкновенные советские служащие заботились только о собственном благе, и никто из них не был заинтересован в сохранении источника всех благ. Такие системы – даже при полной покорности населения – невозможны по чисто «кибернетическим» причинам и разрушаются, как мы видели, без всяких революций.
Что же можно сказать о «настоящих» большевиках? Они захватили неограниченную власть и стали жертвами этой власти. Парадокс тирании состоит в том, что «благонамеренный» тиран может и в самом деле сделать не только много зла, но и много добра своей стране; однако, при этом неограниченная власть неизбежно извращает характер человека – нельзя безнаказанно быть тираном. Об этом свидетельствует история всех тираний, от Писистрата до Сталина. Первоначальная эффективность тирании скоро превращается в бессилие и коррупцию.
Идеология большевиков и их практика была тоталитарной. С нашей точки зрения, тоталитаризм двадцатого века был болезнью роста, связанной с глобализацией социального инстинкта. Еще в девятнадцатом веке перед человечеством встали две задачи: преодоление национальной вражды и преодоление классовой вражды. Коммунизм, возбуждая классовую вражду, стремился устранить национальную вражду; фашизм, возбуждая национальную вражду, стремился устранить классовую вражду. Поскольку обе идеологии прибегали к насилию, они были тоталитарными. Но коммунизм исходил из биологически прогрессивной идеи равенства и братства всех людей, а потому многие видели в нем продолжение гуманистической традиции. Напротив, фашизм, в принципе отрицавший равенство и братство людей, был попросту биологически регрессивным движением, загонявшим людей обратно в изолированные племенные сообщества. То и другое движение были по существу враждебны свободе – то есть исторически сформировавшимся и уже осознанным правам человека. То и другое, извращая социальные побуждения человека и подчиняя его подлинные потребности предполагаемым интересам «коллектива», привели к порабощению человеческой личности и разрушению культуры.
