Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
— Идемте!
— Идем!..
— Что нам терять?.. Нашу прекрасную жизнь...
— Идемте!..
— Идем!
Дорогой к ним присоединялись встречающиеся женщины. Под выкрики и ругань полицейских, растерянно сторонившихся, двигалась демонстрация. А полицейские с удивлением смотрели, откуда это набралось столько беспокойного народу.
Высокое, белое здание комендатуры еще оставалось таким же спокойным и уверенным, как всегда. Ни одним окном своим оно не выказывало внимания бунтующей улице.
Понемногу здание насторожилось, в открытые форточки высунулись встревоженные лица. Но вот в окна полетели комья снега.
— Коменданта! Хлеба!
Вышел какой-то унтер-офицер и повторил про себя: «Коменданта, хлеба!..» и снова исчез за тяжелой, массивной дверью. На улице милиционер размахивал деревянной булавой, боясь вымолвить слово.
Комендант не выходил.
Толпа возрастала.
В задних рядах кто-то кричал: «Долой оккупантов!» и все ответили громким «ура!».
Передние не переставали требовать:
— Хлеба!
— Хлеба!
— Коменданта!
Оледеневшим комом снега разбили окно.
— Еще раз! Попадай!
Снова показался унтер-офицер и объявил, что коменданта нет.
— Неправда, ложь!
— Коменданта!
Из толпы выскочили двое мужчин и направились к двери.
— Давайте будем искать его!..
И застучали в дверь.
Грохот и рев нависли над улицей. Летели комья снега, звонко кричали мальчишки. Наконец все тот же унтер-офицер со скрипом распахнул окно и прокричал:
— Он скоро прибудет!
На углу показались всадники.
— Оставайтесь на месте!
— Пусть попробуют бить женщин!
— Хлеба-а!
Всадники врезались в толпу. Люди побежали. Где-то взвизгнули. Передние ряды двинулись на тротуары. Всадники гнали лошадей. Унтер-офицер высунулся в окно с улыбающимся лицом, оскалив зубы, с толстой сигарой во рту. И многим бегущим хотелось швырнуть кусок льда в эту смеющуюся рожу.
Раздался резкий вопль женщины, потом придушенные крики:
— Спасите, задушили, задушили!..
Всадник наклонился, его шапка свалилась. Лошадь беспокойно рванулась, и всадник скатился на землю. Двое мужчин топтали его и матерно ругались.
Их оттаскивали и уговаривали:
— Бегите, бегите! Илья, не оставайтесь, догонят. Где Шие?
— Куда вы его тащите, Лия?
— Не говорите, скорее!
Большая широкая площадь опустела..
По улицам и переулкам разбегались люди.
АЛЬБОМ
Весь вечер Шие собирался уходить, он и сам был уверен, что уйдет... А в конце концов остался у Лии ночевать.
На следующий день он проснулся поздно и хотел бежать в столовую раздавать талоны на обед. Лия задержала его:
— Выпейте чаю, а я пойду посмотреть, что делается в городе.
Назад она вернулась возбужденная:
— Весь город знает, — объявила она, радостно блестя глазами. Она не могла усидеть на одном месте. Шие же она удерживала: нельзя, нельзя итти... Я не пущу...
Говорила она быстро, нараспев, прося и приказывая. Потом побежала в рабочую столовую и вернулась с приятной вестью:
— В столовой вертятся подозрительные лица, велели сидеть на месте. Я говорила вам...
Шие находился в большой светлой комнате, предназначенной для Лииных гостей. Часто товарищи Лии ночевали здесь. Для ее родителей и для всех домашних такие ночевки были привычным явлением.
Под вечер, когда отец пьет чай, он гладит по голове свою дочь и спрашивает:
— Лиечка, тот, который сегодня ночевал, тоже студент?
— Тоже, папа.
— И сионист?
— Да, папа.
— Какого факультета?
Какого бы факультета ни был студент, отец Лии находит, о чем поговорить с ним. Расспросив гостя, он докладывает домашним:
— Славный молодой человек. Горящие глаза у него, как у хасида, и хорошая голова... Это видно. Лиечка, твой гость... зови его на ужин.
В большой светлой комнате, на дубовом письменном столе лежала толстая книга, обшитая бархатом. Когда гость прощался, Лия обычно говорила:
— Товарищ, о том, как вы здесь коротали время и что думали о нашем святом идеале, вы можете записать в этот альбом.
Днем Шие раскрыл этот альбом и читал страницу за страницей. На первой было написано:
«Ойд лой овдо тиквосейну» 1.
1 Еще не померкли наши надежды.
На второй:
«Отец умен, мать красива, а дочь удалась в обоих».
Больше всего страниц было исписано Брахманом.
Шие сказал самому себе:
«Ого, сколько времени он здесь провел, частый гость».
Он перелистывал страницы, его теперь уже интересовали только брахмановские надписи, и ему приятно было угадывать чувства Брахмана к Лие.
Первая брахмановская надпись гласила:
«Впервые, когда я увидал вас, мне казалось, что я вижу нашу святую землю».
И дальше на нескольких страницах шла надпись маленькими, прямыми буквами, сверху же было приписано:
«Мое сердце говорит... .я прихожу к вам специально для того, чтобы написать в альбом... Мое сердце чувствует, что вы смотрите на врагов нашего народа тоскующими глазами... Тот, который в папахе,— ах, дорогая Лия, грязная шерсть его папахи — это он сам... А тот, который в очках, также четырехуголен, как его стеклышки, ом предаст наш народ... Мое сердце поет о тебе, сестра моя Лия, и проливает кровь за красивых дочерей нашего народа».
Последняя надпись гласила:
«Лия, вы можете меня ненавидеть, но я люблю вас. Я пришел вас предупредить, чтоб вы не шли на сумасшедшую игру к коменданту. «Хлеба! — будут кричать все. — Хлеба!» Будет ли кто-нибудь из них думать о том, чтоб сеять хлеб в нашей стране. Лия, я хочу быть вашим другом. (Другом вашим я хочу быть, даже если вы меня не любите. Любили ли вы меня вообще когда-нибудь?!) И только потому, что я знаю, что вы бы меня еще больше оттолкнули, я не иду к вашему отцу, чтобы он удержал вас от такого опасного шага».
Шие перечитал, брахмановские надписи показались ему глупыми, ему было досадно, что парень приходит специально затем, чтобы писать в альбом, что он бывает здесь ежедневно. Это глупо... И ему, Шие, возможно, придется встретиться с ним здесь а этого он не хочет.
Под вечер зашла Лия.
— Вы, может, выпьете с нами чаю? Папа всегда знакомится с моими гостями.
— Я собираюсь уходить, в темноте меня никто не узнает. Я иду...
— Нет, сидите в комнате, взаперти. Я скажу папе...
— Нет, нет... Не потому...
Послышались шаги.
Шие поднял глаза, он почувствовал, что эти шаги имеют к нему отношение.
В двери показался Брахман..
— Комната занята? А я думал...
