Владимир Демьянов - Геометрия и "Марсельеза"

Монж обещал маршалу написать учебники по математике и геометрии; есть упоминания о том, будто бы что-то даже было написано, однако/ как указывает исследователь творчества Монжа Рене Татон, никаких следов об этих работах не сохранилось ни в одном из архивов, где есть собрания рукописей ученого. Можно только сожалеть об этом, добавляет он, особенно о курсе геометрии, так как оригинальные и глубокие идеи Монжа в этой сфере лишь частично раскрыты в курсе начертательной геометрии,

Причин, по каким не были написаны эти учебники, известно две. Первая заключается в том, что Монж испытывал отвращение к работам, в которых что-то пересказывается, не любил он излагать что-нибудь, кроме результатов своих исследований. Тому свидетельство — воспоминания его жены: «Действительно, — подтверждала она, — Монж не любил выполнять работу на заказ; как только он решил какую-либо проблему, он думал о другой, больше уже не занимаясь тем, что уже сделано ранее. Когда он писал, его кабинет был в невообразимом беспорядке, летающие листы были повсюду — на мебели, на полу и т. д.»

Вторая причина — в том, что Монж не хотел путем прямой конкуренции лишать вдову Везу авторского права на опубликованный ее мужем курс. Надо сказать, что в «Курсе математики для гардемаринов», выдержавшем несколько изданий, Везу не только дал закон образования результата системы линейных уравнений, но и усовершенствовал метод исключения, предложенный Эйлером. Это был хороший курс, хотя и несколько устаревший.

Написанию книг и учебников Монж предпочитал свои исследования и поездки по стране. Правда, весьма длительное отсутствие Монжа в Мезьере вызывало большое недовольство у начальства школы. Атмосфера вокруг ученого все более накалялась, уже давно поговаривали насчет того, чтобы заменить Монжа человеком, который «не был бы персоной». (Конечно же, насчет «персоны» тут явная натяжка: став академиком, Монж нисколько не переменился в отношениях к людям. Ни честолюбие, ни чиновное или академическое чванство ему никогда не были свойственны.)

«Чем больше у Монжа талантов, тем печальнее мне видеть, что они бесполезны для обучения наших учащихся. К несчастью, с тех пор, как Монж в Академии, он приезжает сюда только летом* когда мы выходим на занятия в поле. Как же он может давать уроки по своим предметам?» — сетовал начальник школы.

Да и в самом деле трудно было представить в одном лице и профессора инженерной школы, и экзаменатора морских училищ, и члена Академии наук. В декабре 1784 года Монжу пришлось окончательно покинуть школу, во многом обязанную ему своей славой.

С той поры он начал делить свое время между инспекторскими поездками и работой в Академии наук.

А в Париже царил подъем необычайный. Идеи Вольтера и Руссо, выход в свет последних томов издания Дидро и Д’Аламбера «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» произвели революцию в умах. Наука перестала быть служанкой церкви, она вырвалась на широкий простор.

«Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближающейся революции, сами выступали крайне революционно, — писал Ф. Энгельс, — Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понимание природы, общество, государственный строй — все было подвергнуто самой беспощадной критике… Мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего».

И неудивительно, что Монж, всецело разделявший взгляды энциклопедистов, оказывается по прибытии в Париж среди тех ученых, которые делали революцию в химии. Их признанным лидером был Лавуазье. В его лаборатории часто собирались химики Бертолле, Гитон де Морво, Фуркруа и математики Лаплас, Монж.

Весной 1789 года Лавуазье опубликовал «Начальные основания химии» — итог длительной работы над созданием новой химии на основе его кислородной теории. В этой книге он писал: «Если местами и может случиться, что я привожу, не указывая источника, опыты или взгляды Бертолле, Фуркруа, Лапласа, Монжа и вообще тех, кто принял те же принципы, что и я, то это следствие нашего общения, взаимного обмена мыслями, наблюдениями, взглядами, благодаря чему у нас установилась известная общность воззрений, при которой нам часто самим трудно было разобраться, кому что, собственно, принадлежит».

Заметим, что успеху в борьбе с флогистонной теорией Лавуазье обязан не только себе, но и этим ученым, поддержавшим его смелые идеи. Среди них первым из нехимиков был Монж, а из химиков — его близкий друг Бертолле.

Глава вторая. Лицо, озаренное пламенем

Нельзя быть марксистом, не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам.

Мы должны брать из прошлого огонь, а не пепел.

Земля сходит с орбиты

Франция… Тысячелетняя монархия периода увядания. Страна великая и в то же время жалкая. Кто только ни правил ею! Были на ее троне люди, которым по силам не скипетр, а погремушка, были и старцы, способные выпустить из народа всю кровь «добела», только бы не омрачать свое чело заботами. Случалось, что куртизанки не только назначали министров, но и решали судьбы войны и мира.

Филипп Орлеанский, исполнявший обязанности регента при малолетнем Людовике XV, мудро сказал в одну из редких минут, когда не был пьян: «Несчастное государство, кто управляет тобою!.. Будь я подданным, я бы возмутился».

Шли годы й годы, а возмущения не было. Революция зрела так долго, что за это время можно было трижды родиться, состариться и умереть. Еще петровский посол А. Матвеев отмечал неразумную роскошь французского двора и полное отсутствие у тогдашнего монарха Людовика XIV интереса к делам хозяйственным, государственным.

Торговлю, в которой Франция была заинтересована не меньше, чем Россия, наладить петровскому послу так й не удалось. Динамическая натура царя-плотника наскочила на глухое безразличие французского владыки, который «для обучения плоти ежедневно ездит на свои охоты и забавы». Король не смог принять русского посла, поскольку ему «за ловлями время недостает вступать в новизны дел». Людовик XIV умер, оставив почти миллиард долга.

Времени недостало для «новизн» и другому королю, Людовику XVI. Не до забот о подданных ему было, когда редкое мастерство лакеев и дворцовых песнопевцев, образцовая организация двора создавали картину райского блаженства, которому не будет конца.

Но тут что-то стряслось…

«Это бунт?» — спросила Мария-Антуанетта, когда узнала о том, что народ возмутился и захватил Бастилию. «Нет, это революция», — ответили ей. Но королева так и не поняла сути происходящего.

И все в Лувре шло, как прежде: двор жил заботами дворцовыми, академики — своими. Они заседали. А поскольку острейшей проблемой того времени считалась проблема устойчивости Солнечной системы, то ученые с глубоким интересом слушали сообщение Лапласа о колебаниях плоскости земной орбиты. Вывод из его слов вытекал вполне благоприятный: опасения не обоснованы, система устойчива, ей не грозит никакое нарушение равновесия, никакая катастрофа.

Катастрофа между тем уже началась. В Париже и во всей стране закрутились такие вихри, затряслись такие фундаменты, что, казалось и впрямь земля сошла с орбиты. Социальная встряска, приведшая к тому, что рухнула многовековая монархия, те могла не задеть и академиков, не коснуться нижнего этажа Лувра, где они заседали. Вскоре Парижская академия наук (объединявшая ученых-естествоиспытателей), Французская: академия (ее члены именовались бессмертными; занималась изучением языка и литературы) и Академия надписей (историческая) если не провалились буквально, то раскололись.

Волны эмиграции, поднятые революционным взрывом, а таких волн было несколько, унесли за пределы страны не только членов королевской семьи и придворную знать, но и тех из академиков, которые многими привилегиями были привязаны к ним. Из одной только Французской академии бежало десять ее членов. Мирабо своим громоподобным голосом не зря крушил тогда в Учредительном собрании все эти академии, назвав их школами лжи и сервиллизма (раболепства). И не случайно метал раскаленные злобой стрелы в тот же адрес неистовый Марат в своей брошюре «Современные шарлатаны».

«Взятая как коллектив, — писал он, — Академия должна быть рассматриваема как общество людей суетных, гордых тем, что собираются два раза в неделю… Она делится на несколько грузго, из которых каждая бесцеремонно ставит себя выше других и отделяется от них.

На своих публичных и частных собраниях дай группы не упускают случая обнаружить признаки скуки и взаимного презрения. Весело смотреть, — восклицает Марат, — как геометры зевают, кашляют, отхаркиваются, когда зачитывается какой-нибудь мемуар по химии; как химики ухмыляются, харкают, кашляют, зевают, когда зачитывается мемуар по геометрии!»