Мирей Матье - Моя судьба. История Любви

Мирей Матье

Моя судьба. История Любви

Я верю,

Жизнь моя начнется: пришла любовь!

Я верю,

Счастье улыбнется сегодня вновь…

Я верю

Всем твоим признаньям нежным, как верю я судьбе.

Да, верю я

Всему, что ты мне скажешь. Да, верю я тебе[1].

Детство

Дом с островерхой крышей

Когда в один прекрасный день — это произошло в Париже — я стала «Мирей Матье, победительницей телевизионного конкурса песни», девочкой из Авиньона, неожиданно получившей известность, чей портрет появился на первой полосе газеты «Франс суар»… я не слишком удивилась. Это был сияющий знак, ответ на горячую страстную мольбу, с которой я обратилась к небу в тот памятный вечер, когда меня охватило отчаяние: «Господи. я так мала, у меня не хватает сил. Помоги нам всем. Молю тебя, о Господи, сотвори чудо!»

И чудо свершилось. Я была счастлива. У меня будто выросли крылья. Мне казалось, меня окружили ангелы-хранители…

Увы, я внезапно оказалась на земле, когда столкнулась лицом к лицу с журналистами и мне пришлось отвечать на их вопросы. К примеру, на такие:

— Не поделитесь ли с нами каким-нибудь воспоминанием из своего детства?

«Каким-нибудь воспоминанием». У меня были тысячи воспоминаний, и не «каких-нибудь», а очень для меня важных, потому что из них состояла вся моя прежняя жизнь. Но с чего начать? А к тому же эти воспоминания были неотделимой частью моего «заветного сада».

— Вы самая старшая из тринадцати детей очень бедной семьи? Но ведь и у детей бедняков есть игрушки. У вас была, наверное, какая-нибудь любимая маленькая кукла?

«У меня были маленькие сестры» — вот что вертелось у меня на кончике языка. Но я не могла и слова вымолвить — стояла молча, точно дуреха, как говорят в наших краях.

Нет, у меня никогда не было куклы. Игрушками нам служили камешки, без которых нельзя было обойтись при игре в «классики» или в «лягушку». Мы смешивали их с глиной и строили домики. Или лепили человечков. а шляпой для них служили листья. Глина, камешки, листья и вода — вот что забавляло нас долгими часами. Побольше воды, и глина превращалась в шоколадный крем — и начинался воображаемый пир. Это помогало нам забывать о том, что вечером у нас на ужин будет одна только картошка. Глина, хорошенько перемешанная с водой, становилась волшебным тестом, из которого можно было лепить наши детские грезы. И листья. о, эти листья! В них заключался целый мир! Самые маленькие служили нам монетами, самые большие — казначейскими билетами. А еще из листьев можно было сделать ожерелье, скрепляя их сосновыми иглами. До чего же мы были богаты!

1

Первое причастие было не менее важное и торжественное событие, чем вступление в брак… Облачаясь в белоснежное платье и надевая на голову белый капюшон, я чувствовала себя так, будто попадаю в мир чудес, и ревностно готовилась к торжественному событию. Если бы меня спросили, какой день в моем детстве был самый светлый, я бы назвала именно этот.

Они не были злыми, эти журналисты, они просто не представляли себе, что такое бедность. Они не знали, чем она «пахнет», не знали, к примеру, как пахнет газетная бумага. Впрочем, запах свежего номера их ежедневной газеты или отпечатанного на глянцевой бумаге богато иллюстрированного журнала им был, конечно, знаком… Но я говорю о другом, о чуть горьковатом запахе старых газет, в которые уже заворачивали овощи, или тех, что запихивали в наши башмаки, чтобы меньше мерзли ноги. Или газет, которыми мы укутывали грудь (подкладывая их под фартук) либо спину, помогая друг другу.

— Это убережет вас от кашля, — говорила мама.

Да ей цены не было, этой газетной бумаге! Могла ли я представить, что наступит день, когда я увижу себя на первой полосе газеты? Тогда я не задумывалась над будущим. Не представляла себя, скажем, матерью семейства в окружении кучи детей. Не видела себя и ни в какой другой роли. Смотрела лишь на то, что было передо мной, перед моими глазами.

Мама часто говорила:

— Знаешь, в Париже беднякам приходится куда хуже, чем нам! У нас тут под рукой все, что ниспослал нам Господь бог. Стоит только нагнуться…

На тех же газетных листах мы сушили листья шалфея, дикой мяты, боярышника, чабреца — их собирали в «лечебных целях». По рецептам бабули. Газетный лист с его большими черными заголовками казался не таким унылым, когда на нем лежали все эти травы. Тогда от него исходил душистый аромат.

— Травы лечат от всего. — уверяла мама.

Я ей верила. Но было непонятно, отчего все мы так часто болели. И однажды она сама.

День был прекрасный. Только солнечные лучи не заглядывали в наш дом. в очень тесный дом с островерхой крышей. Он находился в квартале Круазьер и стоял напротив церкви Нотр-Дам-де-Франс. Я на всю жизнь запомнила его мрачные стены, с которых сочилась влага. Мы занимали две маленькие комнаты. В нижней комнате, без окон, с одной лишь застекленной дверью, мы ели, а ночью там спали родители. В комнате наверху было небольшое оконце, расположенное, однако, так высоко, что я не могла до него дотянуться. В ней часто жила бабушка и мы, дети. Водопровода в доме не было, и за водой приходилось ходить во двор, к колонке; а путь в туалет лежал через соседский сад. К счастью, у нас был двор. Летом мама купала нас в корыте на солнышке: раз уж солнце не заглядывало к нам в дом, приходилось самим идти к нему. Зимой жилось гораздо труднее: вода в колонке часто замерзала. Но в тот день, осенний день, стояла ясная теплая погода. Мы втроем — Матита, Кристиана и я — играли с камешками. Мне было шесть лет, Матите — пять, а Кристиане — четыре года. Мама шла по двору с грудой белья, собираясь расстелить его на траве. И вдруг она как закричит:

— Боже милостивый! Да что это со мной?! Матушка!

И она выронила белье. Теперь наша бедная мамочка стояла на одной ноге. А другую ногу изо всех сил сжимала руками. Ее ладони и пальцы были в крови. Но кровь все бежала. Нет, кровь. кровь. била струей из ее ноги, и на земле расплывалась красная лужа. Прибежала бабуля и принялась звать соседа:

— Господин Вержье, скорее сюда, скорее! Нужно перетянуть ей ногу жгутом!

Бедное мамино лицо все побелело, исказилось от боли, а кровь. эта кровь. И тогда я потащила обеих сестренок в сарайчик, куда ссыпали уголь, когда он у нас был. Мы забились туда и ревели в три ручья. Невозможно было понять, где чьи слезы. Мы размазывали их по лицу вместе с угольной пылью, и, когда бабушка вытащила нас на свет божий, мы походили на трех негритят. Но только всем было не до смеха. Маму увезли в больницу.

— Это все ее разбухшие вены, — сказала бабуля. — Они у нее полопались.

— А почему?

— Ноги у нее совсем износились, понимаешь? Ты ведь видела, как расползается старый лоскут. У нее, у бедняжки, здоровье слабое, а работы — через край. И все время появляются младенцы, потому она так и устала, понимаешь?

Нет, я ничего не понимала. Почему в таком случае мама не оставляет этих малюток в капусте?

— Но тогда бы тебя не было на свете. Не было бы ни Матиты, ни Кристианы, ни Мари-Франс, ни Режаны.

Режана была у нас самая младшая, она еще лежала в пеленках.

Это воспоминание вселило в меня ужас перед кровью. Я до сих пор от него не избавилась. Особенно потому, что не раз его испытывала — почти перед каждым прибавлением нашего семейства. Когда это случилось вторично, на поиски соседа бросилась Матита. Он подстригал живую изгородь.

— Скорей сюда, господин Вержье, опять нужен жгут!

Когда мама попадала в родильный дом, где ее выхаживали, она всякий раз повторяла:

— Только тут я и отдыхаю! Будто в отпуске нахожусь!

А когда мама уходила домой с малюткой на руках, сиделка говорила ей, весело улыбаясь:

— До свидания, госпожа Матье. До скорой встречи!

Оправившись после родов, мама мужественно отправлялась в привычный путь из квартала Круазьер к центру города.

— Ничего, все наладится, — говорила она. — У меня есть верное средство против боли.

И она уходила прихрамывая. Однажды утром, разглядывая свою ногу, всю изъеденную язвами, мама промолвила:

— Когда-нибудь мне ее отрежут…

Я ужаснулась и сказала:

— Я принесу тебе мазь от аптекаря.

Мазь стоила 20 франков. Сейчас это для меня пустяки. Но тогда для нас это были огромные деньги.

— Может, он отпустит ее в долг, — с надеждой сказала мама. Я попыталась, но. из этого ничего не вышло.

— Тем хуже, — заявила я сестренкам, — будем меньше есть.

Когда позднее, много позднее — после того, что было названо «успехом маленькой Матье», — удалось наконец положить маму на операцию, на ее бедных ногах обнаружили 23 язвы. Я ей тогда сказала с грустью: