Василий Шульгин - Три столицы

Выгородив таким образом Врангеля, Шульгин, как опытный политик, позаботился и о своем моральном реноме на случай провала. Он оставил генералу Леониду Александровичу Артифексову письмо, в котором извещал, что остается врагом большевиков, и просил не верить никаким их заявлениям о его «раскаянии», как было с Савинковым.

Шульгин был уверен, что ЧК следит за ним пристально еще с Константинополя, что к нему приставлен агент, что его бумаги крадут… Он даже писал нарочитые письма друзьям, в надежде, что они попадут к самому Ленину. Самонадеянность его была смешна и в своей наивности — даже трогательна:

«В этих письмах я преимущественно давал советы Владимиру Ильичу Ленину под видом рассуждений на тему, как бы я поступил на его месте. Так что, если покойник сделал что-нибудь путное в последние дни жизни, то это, «очевидно», под моим влиянием…»

Условия перехода границы позволяли В. В. уладить все дела в Сремских Карловцах, отъезд из которых откладывался по разным причинам. Сперва — «из-за какой-то истории с визой в Речь Посполитую».

2 октября В. В. писал Лазаревскому: «…вчера я не уехал (в Варшаву. — Д. Ж.). Уеду пятого. Остался я потому, что мне нужно кончить одну вещь — бульварный роман». Чтобы прокормить своих, Шульгину приходилось прибегать теперь и к откровенной халтуре, печатать ее под псевдонимом. Среди его бумаг попался даже помеченный 1924 годом второй экземпляр рукописи приключенческого киносценария, герои которого летают на воздушном шаре. Видимо, В. В. самого мутило от этой страшнейшей скучной ерунды.

Мария Димитриевна помогала ему, как могла, но характерец у нее был крутенький. После одной из семейных схваток и примирения она написала шутливое:

Сим обязуюсь при работе с В. В. Шульгиным исполнять в точности все его желания и требования, а также при всех его замечаниях спорить и пререкаться не буду.

Но было бы опрометчивым думать, что дело ограничивалось халтурой, за которую хорошо платили. В одном 1925 году опубликовано Шульгиным великое множество статей в эмигрантской печати, прозябавшей финансово. И они, и его архивы носят следы тщательного изучения России, в которую он хотел поехать. Считая, что братство людей — отдаленный идеал, которого можно достигнуть легче, если руководители морально чисты, он заранее исключал сознательную дисциплину в России и ее процветание при коммунистах.

Еще с начала двадцатых годов он подбирал документы о моральном облике «ленинской гвардии» большевиков. У Воровского на счету в швейцарском банке было 15 миллионов долларов. Там же хранились гигантские состояния Троцкого, Зиновьева, Дзержинского, Красина.

Зиновьев-Апфельбаум преподнес своей сотруднице Аделаиде Ганзен жемчужное ожерелье, стоившее 250 тысяч золотых рублей. Радек-Собельман в 1922 году истратил в Египте и Турции 3 миллиона золотых рублей на пропаганду. На миллион франков приобрел промышленных акций. Каменев-Розенфельд занимал два особняка в 15 и 20 комнат, где разместил родню. Вот доклад Дзержинского ЦК в августе 1922 года о пьянстве и крупной картежной игре главковерха Каменева, членов Реввоенсовета Склянского, Коссиора, Подвойского, Смилги. Вот заметка в «Дейли мейл» от 9 ноября 1923 года о роскошном съезде господ во фраках и бальных платьях в советское посольство в Берлине в годовщину революции и о том, как голодная толпа немцев смотрела на это.

ные права надежно защищались. Слово «пролетарий» там исчезло из лексикона, и лозунг, начертанный наверху первой полосы наших газет, стал бессмысленным. Хороший труд и превосходная организация его сделали возможным не только приличную оплату вынужденного временного безделья безработных, но и сносное существование пьяниц, хронических лентяев и прочего отребья, в том числе и террористов, борющихся за интересы «пролетариата». Опасность подачи отрицательных примеров с нашей стороны остается…

Ныне мы отчетливо видим результат слияния интересов партийных, советских и торговых дельцов, круто замешанный на уголовщине и неуклонно приближающий нас к новому смутному времени, когда вся страна, растеряв остатки дисциплины, разобьется на мафиозные образования и бандитские шайки, физически уничтожит носителей нравственного идеализма…

Среди бумаг Шульгина вдруг оказался и самый первый номер журнала «Огонек», вышедший 1 апреля 1923 года. Сначала я подумал, зачем он был В. В., этот официальный источник информации. Но это была все-таки какая-никакая, но информация, и нам она дает понятие о тогдашней обстановке.

Номер начинался стихотворением Маяковского «Мы не верим» над одной из последних фотографий В. И. Ленина.

…Не хотимне верим в белый бюллетень!С глаз весенних сгинь,навязчивая тень!

В нем был портрет Мустафы Кемаль-паши, портрет Муссолини… Рисунок Невского проспекта 1919 года — трупы людей и лошадей у Гостиного двора, жители, влекущие сани с гробами. И то же место в 1923 году — трамваи, автомобили, оживленная толпа. В нем была статья о голоде и фотографии императорских корон, самолетов, мертвого города Хара-Хото, профессоров, лечивших Ленина, —   Крамера, Миньковского, Ферстера. Объявление о самоликвидации эсеров, статьи о жилищном кризисе в Москве и о Московском Художественном театре, выступившем в Америке с постановкой «Царя Федора Иоанновича». Рассказ о матче Алехина, который играл с двенадцатью противниками одновременно, не глядя на доску, а потом попросил папироску: «Извините, я забыл свой портсигар — у меня ужасная память». Статья об игорных домах, где нэпманы делают ставки пачками долларов и фунтов стерлингов, и черной бирже, где торгуют валютой. Статья о самогонщиках. Фотография Сергея Есенина и Айседоры Дункан у Бранденбургских ворот в Берлине. Стихи, рассказ…

То ли было в России.

Из доклада Нансена: «Голод захватил 19 000 000, из которых 15 приговорено к голодной смерти». Доклад был неточен. Умерло 6 миллионов человек.

Выписка из брошюры Троцкого: «Мы так сильны, что если мы заявим завтра в декрете требование, чтобы все мужское население Петрограда явилось в такой-то день и в такой-то час на Марсово поле, чтоб каждый получил 25 ударов розог, то 75 % тотчас бы явилось и стало бы в хвост и только 25 % более предусмотрительных подумали бы запастись медицинскими свидетельствами, освобождающими их от телесного наказания».

Когда это писалось, число жителей Петрограда уменьшилось втрое.

Я подумал, а не сгущены ли тут краски. Пошел проверять по сочинениям Троцкого. Волосы становились дыбом…

Я где-то читал, что в покоренных Чингисханом мусульманских странах если в толпе появлялся монгольский воин и приказывал лечь на землю и ждать — он вернется и снесет всем головы, то люди как завороженные ложились и покорно ждали смерти. На Руси до этого не доходило, могли растерзать… А тут!

В восемнадцатом томе — откровенные русофобские высказывания. Что же касается казарменного социализма…

«Социалистическое строительство принципиально отвергает либерально-капиталистический принцип «свободы труда».

У Троцкого читаешь о диктатуре пролетариев, которые сами низводились до уровня рабов. Введена трудовая книжка. На предприятиях военная дисциплина и кары по любому поводу. Труд-армии. «Идейная борьба с мещански-интеллигентскими и тред-юнионистскими предрассудками». Продовольствие только в руках государства. За это же ратовал и Ленин.

Брошюра Троцкого «Терроризм и коммунизм» (1920). Главное — устрашение. «Красный террор есть орудие, применяемое против обреченного на гибель класса, который не хочет погибать». Но что это за класс, если терроризируются и рабочие, и крестьяне, не говоря уже о прочих? Или вот еще: «Репрессия для достижения хозяйственных целей есть необходимое орудие социалистической диктатуры». Расстреляны, повешены, распяты на крестах, утоплены — миллионы. А Ленин все требовал ужесточения наказаний.

Их выученик Сталин пришел позже…

Большевистский переворот и последующие события в России оказали на западный мир неслыханное воздействие. Это был отрицательный пример, который заставил сильных мира того пойти на уступки работающему человеку, сделать так, чтобы хороший труд высоко оплачивался, старость была обеспечена, а конституцион (…)

Но почему сохранил этот номер Шульгин?

Из-за разворота: «Кулисы истории» с факсимиле отречения великих князей, будто бы написанных рукой Шульгина. И первого списка Временного правительства — Львов, Милюков, Гучков и другие.

А поперек надпись, сделанная на полях:

«Никогда ничего подобного я не писал. Да и почерк не мой, моим я, пожалуй, мог бы признать одно слово «Отречение». Кто написал текст, понятия не имею. В. Шульгин».