Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков
Таким образом, в начале 1940-х Савицкий фактически идет нога в ногу с руководителями советской внешней политики, которые осенью 1940 г. заявят Гитлеру претензии на особое влияние СССР в Юго-Восточной Европе. Можно предвидеть, как могла бы далее развертываться модель Савицкого, когда с введением в расклад румынских и венгерских степей значительная часть центральной Европы оказалась бы естественной частью русского мира, чуть ли не до заветной черты Данциг-Триест (впрочем, предложил же Савицкий евразийскую интерпретацию вступления Александра I в Париж, сопоставив этот акт с движением кочевников эпохи Великого переселения народов). Таким образом, разработка Савицким в начале 1940-х годов своей концепции демонстрирует механизм перестройки геополитической мысли на переходе между фазами. Если на переходах от экспансии к сжатию и далее, к евразийской фазе, как мы видели, стандартным приемом оказывается мотив «отсрочки», отодвижения экспансии, то сдвиг от евразийских фаз к вхождению в европейскую игру требовал иного обоснования. Один из таких приемов мы видели у Семенова-Тян-Шанского, когда в связи с двойным движением геологических массивов на Русской равнине вариант броска на Ближний Восток предлагался как альтернатива движению к Тихому океану, компенсирующая русских в случае неудачи восточного движения (намек на русско-японскую войну). Вариант Савицкого – это попытка, учтя дополнительные признаки в строении русского мира, реорганизовать его образ так, что в его поле попадала некоторая часть Европы. Таким образом, на хронологических флангах деятельности Савицкого-евразийца обнаруживаются тексты, порожденные конъюнктурой других фаз российского геостратегического цикла.
Вместе с тем, для нас евразийство существенно не только как выражение конъюнктуры. Двузначность России-Евразии выразила фазовый сдвиг в русской цивилизационной истории (явившись последней попыткой обоснования геополитической программы с опорой на конфессиональный миф), куда вторгается идея дуализма «религии и политики», а вместе с тем, как правильно отметил Федотов, под угрозой оказывается сама идентичность России. У Трубецкого заявлен выбор между распадом России и перестройкой ее самосознания, причем формально подобная кризисность проявляется смещением центра тяжести российского мира не просто на его окраины, но часто и за их пределы, причем на окраины, не отмеченные сакральной традицией. Фактически евразийцы балансировали между сакральной традицией средоточия мира, утверждающей самодовлеющее достоинство земель доуральского русского ядра, и секулярным дискурсом, утверждающим центростремительный сдвиг за пределы этого ядра, в нерусские географические зоны, с демонстративным выдвижением роли народов – обитателей этих зон, независимо от их язычества (компромисс с «потенциальным православием» не решал проблемы – сдвиг из «средоточия мира, становящегося Церковью, в зоны чистой потенциальности»). Кризис явный.
Интересно приглядеться к тому, как та же самая конъюнктура сказалась в работах «контревразийца» Г.П. Федотова. На протяжении 20-х и 30-х настойчиво противостоя энтропийно-центростремительным тенденциям евразийства, он, тем не менее, оперирует многими его постулатами. Он пишет о Востоке, готовом перейти от освободительных революций к завоевательной экспансии, о насыщенности России восточными влияниями (сперва через Византию, а затем через «вторичную ориентализацию» Московского царства), о праве России «смотреть с сочувствием на освободительное движение великих древних народов», «без вреда для себя черпать в сокровищнице их культуры». Продвижение советской экспансии к Британской Индии отзывается у него словами насчет «древней славянской мечты об Индии – мечты русских былин и сказок», призванной «осуществиться не в виде новой, третьей по счету Индийской империи, а в виде новой индийской Церкви, в которой воскреснет почти угасшее христианство ап. Фомы». Приветствуя предвидимое сплочение Европы в единую федеративно оформленную Империю, он исключает из этой тенденции Россию, указывая на то, что «для России было бы опасно вторичное включение в "политический концерт" Европы в момент его зловещей какофонии и политического пробуждения Азии», на необходимость для нее «выдержать нейтралитет в борьбе Европы с миром цветных рас» (разумеется, чтобы потом «вступить в членство подлинно мирового союза народов»), на неизжитые ею возможности хозяйственной автаркии, на ее великую задачу «опытного построения политического общежития народов», при успешном решении которой опыт России «может быть перенесен на мировое поле».
В 1940 г. перед фактом пакта Молотова-Риббентропа, раздела Польши и наступления СССР в Финляндии Федотов объявляет, что европейская федерация без России немыслима. «Балтийские, польские, даже балканские (так! – В. Ц.) интересы России принадлежат не к искусственным «империалистическим» наростам на ее политике, а к органическим темам ее истории. Загнать в Азию Россию еще никому не удавалось … При всей гибельности разбойных приемов Сталина, самое направление его интересов доказывает, что об изоляции России не может быть и речи. Она остается, как была, неразрывно связанной со всем комплексом восточноевропейских политических сил» [Федотов 1991, т. 2, 229]. Отсюда вывод о том, что европейская федерация должна оформляться как федерация мировая с участием России как партнера Англии – в Восточной Европе и в Азии (с указанием на старую Антанту и фактическим возвращением к идеям эпохи Первой мировой войны).
С 1943 г., когда очевидными становятся военный перелом и наступление России-СССР, Федотов начинает обсуждать идею Pads atlanticae. В 1943 г. «Франция, Германия, Россия превращаются в идолы прошлого, условная краса которых способна соблазнять риторов, не поэтов». В знаменитой статье «Судьба империй» он сам обозначает предпосылки этого поворота. Дело не только в том, что строительство государств в соответствии с национальным сознанием становится лицемерием; по стопам Леонтьева Федотов твердит, что «культура – или бескультурность – современных наций становится всё более космополитической, безнадежно однообразной. Национальные традиции служат больше для декоративной рекламы внутренне пустой технической цивилизации». Не менее важно другое: «Сейчас история предлагает народам мира два варианта Империи… Эти два варианта соответствуют двум возможным победителям, на долю которых выпадает организовать мир». Существенно, что Россия-СССР в отличие от 1931 г. и от 1940 г. выступает носителем одного из двух конкурирующих проектов всемирного обустройства. Для Федотова этот проект неприемлем, и потому он решительно за атлантический вариант. Он пишет: Россия – обреченная империя, независимо от того, проиграет ли она мировую войну или сама избавится от большевизма. В любом случае восстания народов неизбежны, а при попытке Великороссии удержать над ними господство единая мировая власть – единственный шанс спасения существующего мира – обязана будет «прекратить всякое насилие одних народов над другими. Ликвидация последней частной Империи станет вопросом международного права и справедливости». Если этого не произойдет, «то погибнет не одна Россия, а всё культурное человечество». Интересно, что при всем при том Федотов признаёт, что «западная цивилизация тяжко больна». Даже если Империя будет возведена, «остается возможность социальных потрясений, моральных кризисов, духовных бурь. В конце концов, вопрос о спасении нашей культуры (показательно это «наша культура». – В.Ц.) есть вопрос духа». Но создание Империи даст миру, построенному Западом, еще одну отсрочку. Рано или поздно потребует своего возрождающийся Восток. Но это «проблема наших (опять «наших»! – В.Ц.) детей и внуков». Сейчас главное – ликвидировать Россию-СССР с ее мировым проектом.
Так конъюнктура, определяемая сменяющимися фазами российского стратегического цикла (он же цикл системы Европа-Россия), преломлялась в сознании идеологов с разной предрасположенностью.
V
Функциональные смысловые устремления и внутренние напряжения раннего евразийства раскрываются через смысловую структуру введенного ими ключевого термина «Россия-Евразия». В первых же евразийских публикациях нам бросается в глаза разнобой мотивировок вводимого термина. С одной стороны, уже современники, например Г.В. Флоровский, отмечали постоянное колебание между толкованиями «Евразии» в смысле «ни Европы, ни Азии», «отдельного мира» и ее же подачей в смысле «и Европы, и Азии», «помеси или синтеза двух». Уже предисловие к первому сборнику евразийцев «Исход к Востоку» объявило: «Русские люди и люди народов „Российского мира“ не суть ни европейцы, ни азиаты». И одновременно в программной статье Савицкого было объявлено, что «Россия есть не только „Запад“, но и „Восток“, не только „Европа“, но и „Азия“, и даже вовсе не Европа, но „Евразия“». В евразийских изданиях находим то утверждение, что русская культура «соединяет элементы» Европы и Азии, сводит их к некоторому единству, то рассуждения о русских как «плохих азиатах» в глазах «настоящих азиатов» и «плохих европейцев» в глазах Европы. Не случайно в статье некоего антрополога, подписавшегося инициалами В.Т. и пытавшегося обосновать биологическую особость сообщества «Евразии», прямо утверждается, что кровь евроазиатов по своим характеристикам представляет переход от типичного для европейцев состава к составам азиатов. В конечном счете, евразийцы не отказываются от данной Ламанским оценки Среднего мира как «ненастоящей Европы и ненастоящей Азии», где Европа кончилась, но Азия не началась, а впрочем, частичное сходство обнаруживается и с той, и с другой.
