Андрей Кокошкин - Политико-военные и военно-стратегические проблемы национальной безопасности России и международной безопасности
Критикуя ряд своих коллег (теоретиков-политработников), Кулиш писал, что «иногда… военная стратегия лишается всякой самостоятельности, превращается в слепое орудие политики».
Многие советские военные авторы 1960—1970-х годов, подчеркивая свое негативное отношение к идеям различных «крайних милитаристов», отрицающих примат политики над военной стратегией, упоминали среди них немецких военных теоретиков Бернгарди, Шлиффена, Людендорфа. Так, в «Военной стратегии» отмечалась неправомерность их высказываний о том, что «политика, сделав свое дело в развязывании войны, с началом военных действий становится пассивным наблюдателем».
Генералы М.А. Милынтейн и А. К. Слободенко, принадлежавшие к старшему преподавательскому составу Академии Генерального штаба, особенно подробной критике подвергли в связи с этим работу Людендорфа «Тотальная война»[85].
Развернутую картину руководящей роли политики по отношению к военной стратегии, характера ее вмешательства в последнюю дал в 1970 г. заместитель начальника Генерального штаба генерал-полковник М. Повалий: «Политика, на основе оценки мировых политических, классовых сил, состояния экономического, военного и морально-политического потенциалов своих и вероятных противников, определяет политическую цель войны, т. е. ее политическое содержание… Она намечает важнейшие промежуточные задачи военных действий, вытекающие из общей цели, порядок вступления в войну, сроки или последовательность ударов, которые необходимо осуществить на различных театрах или в стратегически важных районах земного шара. Политика… определяет состав вооруженных сил, которые необходимо иметь к началу войны и в ходе ее развития, их группировку и задачи с учетом значимости театров военных действий и сил противника».
Очевидно, что этот подход резко контрастирует с идеями Мольтке-старшего, а также «раннего Тухачевского»; его можно считать прямым развитием идей Б.М. Шапошникова и А.А. Свечина.
Что же при этом остается на долю военной стратегии и военного командования? – спрашивает Повалий и отвечает цитатой из книги Б.М. Шапошникова «Мозг армии»: «Что касается стратегии, то она призвана вооруженными силами добиться поставленной ей цели». М. Повалий считает, что стратегическое руководство разрабатывает конкретный план войны против явных и вероятных противников[86].
Принципиально важным в работе данного руководящего деятеля советского Генштаба было указание на то, что план войны должен быть гибким и соответствовать различным политическим комбинациям[87]. Заострить внимание на гибкости плана войны, на том, чтобы он соответствовал различным политическим установкам, по тем временам было «свежей идеей» в отечественной военной мысли. В известной мере это можно было считать теоретическим ответом советского Генштаба на американскую доктрину «гибкого реагирования», сменившую доктрину «массированного возмездия».
Если смотреть с практической точки зрения, то нельзя не отметить, что подготовка «гибкого плана войны» в зависимости от тех или иных политических установок и ситуаций – это гораздо более трудоемкая и интеллектуально намного более сложная задача, чем подготовка лишь одного базового варианта, например плана тотальной войны.
Устарела ли формула Клаузевица о примате политики над военной стратегией с появлением ядерного оружия?
В уже упоминавшейся книге советских военных теоретиков и практиков «Военная стратегия» подвергается резкой критике следующее высказывание по поводу формулы Клаузевица английского маршала авиации Кингстона-Макклори, содержащееся в его работе, опубликованной в СССР в русском переводе: «Но возьмите его знаменитое заявление о том, что война есть продолжение политики иными средствами (насильственными средствами), и рассмотрите его в свете современных условий. В случае ядерной войны ничто не оказалось бы таким далеким от истины, как это утверждение. Такая война в случае ее развязывания означала бы конец всякой политики и полное взаимное истребление».
Авторы «Военной стратегии» высказываются в связи с этим весьма безапелляционно: «Совершенно очевидно, что подобные взгляды являются следствием метафизического, антинаучного подхода к такому общественному явлению, как война, и порождены идеализацией нового оружия». Далее они пишут: «Известно, что сущность войны как продолжения политики не меняется в зависимости от изменения техники и вооружения». И в духе того времени делается ошеломляющий вывод о назначении взглядов, подобных высказанным Кингстоном-Макклори: они «…понадобились военным идеологам империализма для того, чтобы оправдать свой курс на подготовку новой войны и поставить развитие экономики, науки и техники на службу военной организации»[88].
Идея о том, что ядерная война является продолжением и орудием политики, откровенно высказывалась в статье советских военных В. Шиляга, М. Попова, Т. Кондраткова, опубликованной в конце 1966 г. В ней говорилось: «Опыт истории, современные войны – контроль политики над ходом войны в Корее и во Вьетнаме, предотвращение ядерной войны во время кризиса в районе Карибского моря – дают определенные основания полагать, что и в случае возникновения мирового ядерного конфликта оружие массового поражения будет находиться под контролем политики и направляться ею». Тут же оговаривалось, что «это не означает, что война обязательно примет какой-то ограниченный характер». Не исключена возможность, писали авторы далее, что политика не допустит или ограничит применение ядерного оружия, прекратит его использование в ходе войны. Объяснялось это таким образом: «…политика – это не только отношения между государствами, но и отношения между классами внутри государств. И если правящие эксплуататорские классы проводят одну политику, то угнетенные классы имеют совершенно иные политические интересы, противостоящие реакционной политике монополистического капитала. Это может сказаться на общем характере и конкретных способах ведения и исходе мировой ядерной войны, если она возникнет»[89]. Данное рассуждение напоминает «революционную романтику» похода на Польшу и классово-политические иллюзии, приведшие к поражению Красной Армии в Польше в 1920 г.[90] и к ее тяжелейшим потерям в 1939–1940 гг. в советско-финской войне.
В то же время нельзя не признать, что советские исследователи конца 1950-х – начала 1960-х годов обратили внимание на радикальное изменение характера военной стратегии в связи с появлением таких новых средств вооруженной борьбы, как ракетно-ядерное оружие.
Возможности стратегии в условиях ракетно-ядерной войны резко возрастают, отмечали генерал армии С.Н. Козлов и его коллеги по Академии Генерального штаба. Они сделали принципиально важный вывод о том, что стратегия уже не является лишь организатором и комбинатором системы операций.
«Теперь стратегия обладает возможностью достигать своих целей не только через совокупность тактических и оперативных результатов, но и непосредственно. Эта возможность стратегии обеспечивается ракетно-ядерным оружием. Более того, сам эффект стратегических ударов прямо и более или менее непосредственно определяет обстановку, ход и результаты всех других усилий и масштабов, как оперативных, так и тактических. Это положение должно рассматриваться как одна из главных черт военного искусства в современных условиях»[91]. Как видим, здесь речь идет о новом месте стратегии современной войны, при этом не ставится под сомнение ракетно-ядерная рациональность последней.
В то же время, выступая в закрытых аудиториях, некоторые советские военные теоретики, по свидетельству ряда очевидцев, шли значительно дальше в переоценке традиционных вопросов военного искусства в связи с появлением ракетно-ядерного оружия. Они поднимали вопрос о том, что гигантские жертвы и разрушения, вызываемые применением ракетно-ядерного оружия, вообще выводят его использование за пределы военного искусства[92]. Но эти взгляды тогда еще не получили официального признания, хотя на Западе уже вовсю шли дебаты, причем на высоком политическом и военно-профессиональном уровне, о совершенно иной качественной оценке ядерных арсеналов – прежде всего как сдерживающего фактора от развязывания большой войны и как орудия политического давления на оппонента. По большей части дебаты организовывались неправительственными исследовательскими центрами, главным образом базирующимися в ведущих университетах страны. Такого рода центры практически отсутствовали в то время в СССР[93].
Все это весьма пагубно сказывалось на вопросах оптимального построения системы стратегического руководства обороной, на том, как выделялись, распределялись и использовались ресурсы на нужды обороны.
