Михаил Полторанин - Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса

Вернувшись в редакцию, я долго сидел в одиночестве и от­ходил от высочайших оплеух. Ох и паскудная у меня жизнь — ни дня, ни ночи покоя. До моего прихода в «Мосправду» по утвер­жденному свыше графику номера газеты сдавали в печать ран­ним вечером. После шести в столице происходили значительные события, творились сенсации, а завтрашний номер в типогра­фии уже был отпечатан и приготовлен к доставке. Новости моск­вичи узнавали по телевидению — зачем им газета, которая дает материал с опозданием на сутки. Это, естественно, сказывалось на тираже. Я упросил Ельцина повлиять на управделами ЦК, что­бы с нас не брали штрафы за сдачу в типографию номеров в бо­лее поздние сроки. Он договорился. И мне приходилось работать в редакции до двух или даже до четырех часов утра, а в десять утра — планерка. Но до нее нужно еще успеть прочитать подго­товленные отделами материалы. Да к тому же постоянные дерга­нья по инстанциям и споры с опровергателями.

У меня от авитаминоза уже проступили пятна на руках. Так я сидел, вспоминая злые лица членов Политбюро, и фантазиро­вал: очутиться бы на прежней работе, да отправиться в команди­ровку, например, к рыбакам Камчатки, где лососи пляшут в стру­ях водопадов, пробиваясь вверх по течению. Или поехать опять к воркутинским шахтерам и там после спуска в забой, соскоблить с себя в бане угольную пыль, выпить залпом ковш холодного кваса, да поговорить с горняками по душам. Только ведь снова начнут шахтеры мучить вопросами: почему они в богатой стране сидят даже без жратвы. И неужели я, мужик из народа, не вижу, сколь­ко развелось вокруг паразитов. Вижу, конечно. (Догадывались бы они, сколько станет паразитов лет через 10 — 15!). И знаю давно, что главные паразиты сидят в Кремле, а они, как тарантулы, рож­дают скопище паразитов поменьше. И пока маток-тарантулов не раздавишь, все будет изрыто норами вседозволенности. Нет, не до созерцания мне лососевых карнавалов, надо не обращать вни­мания на синяки и делать свое маленькое дело. Капля за каплей, капля за каплей — и даже от чиха ягненка поползет по валуну ши­рокая трещина.

Правда, выпускать интересные номера становилось все сложнее. Почти ежедневно мы сцеплялись с цензором из Главлита, приставленным к «Мосправде». Он взял манеру третиро­вать нас ультиматумами далеко за полночь. Днем, как хорек, от­леживался где-то в дупле, а по темноте принимался за наш курят­ник: или надо кастрировать материалы, или цензор вышвырнет их из номера. Я своими злыми ночными звонками просто достал его начальника, главного цербера страны Болдырева. Спросонок он долго не понимал о чем речь, просил передать трубку стояще­му рядом со мной цензору. Иногда дозволял пропустить статьи в прежнем виде, а чаще нам приходилось кроить их абзацами (вре­мени для переверстки номера не оставалось), выплескивая зало­женный смысл.

Зазвонил телефон — в трубке был усталый голос первого секретаря.

— Вернулись? — с нотками равнодушия спросил он. — По­чему не докладываете?

— А что, — говорю, — докладывать? Ну топтали меня, ругали последними словами...

— Знаю, — сказал Ельцин, — в горкоме уже потирают руки.

Этой фразой он как бы отделял себя от горкома. Случайно вы­рвавшись, фраза выдала его настроение последнего времени: он один, и по ту сторону идеологического плетня остальной горком.

Помолчав, Ельцин предложил:

— Надо пригасить критику. Зачем гусей дразнить.

Что значит пригасить? Газета ведь занимается критикой не ради критиканства. Мы отстаиваем конституционные права гра­ждан, и тех, кто ставит себя выше Основного закона, за ушко вы­тягиваем на солнышко. Любое предложение в газете по рефор­мированию системы можно заклеймить очернительством. Любую статью о воровстве чиновников можно истолковать как призывы к погромам. У демагогии нет берегов. И нельзя перед ней выбра­сывать белый флаг. Это я постарался объяснить Ельцину. Он слу­шал, не перебивая, но в конце разговора сказал:

— Все-таки подумайте...

Летнее затишье в конторах чиновников дело обычное. От­пуска, поездки делегаций за рубеж. И к концу лета 87-го москов­ская политическая жизнь находилась в состоянии дремы. Но это было затишье с настораживающим подтекстом. Будто сидишь у себя в комнате дома, а в подполе что-то шуршит, кто-то возится беспрестанно. Знаешь, там обитают мыши. Но почему они так воз­будились?

Газета продолжала свое дело, нужно было уточнять с чинов­никами кое-какие факты или моменты. А позвонишь отраслево­му секретарю горкома и секретарша тебе: «Он уехал в ЦК». По­звонишь кому-то еще — то же самое. Один уехал, другой... Ель­цин терпеть не мог, когда кто-либо из работников горкома бегал в ЦК за его спиной. А тут кот еще на крыше, но мыши уже пусти­лись в пляс. С чего бы это?

В августе меня вызвал к себе зав. отделом пропаганды Юрий Скляров. Тоже бывший правдист — суховатый, педантичный ис­полнитель. Он сказал, что в секретариате ЦК готовится вопрос об отстранении меня от должности. Тут же был зам. заведующего, и Скляров велел мне идти с ним для мужского разговора. Меня по­вели по этажам Старой площади, ключом открыли двери непри­метной комнатки и усадили за стол. В комнатке не было даже те­лефона. Замзав сказал, что они выполняют поручение товарища Лигачева, и изложил суть этого поручения.

Оказывается, они считают меня своим человеком, который участвовал в разработке концепции перестройки, и по поруче­нию ЦК как правдист расследовал неприглядную деятельность некоторых первых секретарей обкомов КПСС — их потом снима­ли с работы. Но вот я связался с авантюристом Ельциным и порчу себе карьеру. Зачем мне это нужно! Мне надо только написать за­писку на имя Лигачева, будто я раскаиваюсь как истинный лени­нец и что антицековская, антипартийная и другая анти-зараза ис­ходит от Бориса Николаевича: это он меня заставляет делать та­кую омерзительную газету. Напишу — и вопрос о снятии меня с должности отпадет. Могу работать хоть до Второго Пришествия.

Вот с какой стороны они решили ударить! Сказать, что я силь­но был огорошен, значит ничего не сказать. Оскорбительно, конеч­но, когда тебя принимают за такой же партийный пластилин, как и они сами. Система вылепила из них не то сторожевых тварей, не то падальщиков, и они абсолютно уверены в податливости мо­ральных устоев других. Но меня встревожило иное. Чтобы трусова­тые клерки из аппарата ЦК начали говорить о кандидате в члены Политбюро в таком непочтительном тоне и так развязно, должны были произойти наверху события исключительного характера. Со­бытия, предопределяющие крутой поворот в судьбе Ельцина. Я до­гадался: Лигачев шьет дело против московского секретаря. Не слу­чайно, выходит, активно таскают работников горкома в кабинеты ЦК. И от меня требовали забить свой гвоздь в гроб его политиче­ской карьеры. На такую акцию пойти самостоятельно Лигачев не мог — не того он полета. Значит, получено «добро» от генсека?

Записку писать я отказался. Не надо меня унижать предложе­нием стать Иудой, тем более, что Ельцин никогда не вмешивался в политику газеты — ее определяю я, как редактор. И я один несу ответственность за содержание «Мосправды». Сказал это замзаву и поднялся уходить.

— Нет, номер не пройдет, — остановили меня. — Приказано закрыть в комнате и пока не будет записки, не выпускать.

Замок в двери щелкнул, и я остался один.

Все это походило на дурной сон. Они хотели припугнуть меня, пройтись шантажом по нервам, как наждаком? Что-то совсем обна­глели ребята из аппарата ЦК, но не должны же они заигрывать­ся. Однако время шло, а обстановка не менялась, Через каждый час в дверь просовывалась физиономия замзава: «Написал?» — «Нет!» — «Ну тогда сиди дальше!» Не бить же его стулом по голо­ве. Потом замзав, видимо переключился на другую работу, и вме­сто его, знакомого до боли лица, стало появляться очкастое диво инструктора.

Давно закончился обеденный перерыв — сижу без еды, без воды, без возможности сходить в туалет. Надо что-то придумы­вать! Без телефона не позвонишь никому (о мобильниках тогда еще слыхом не слыхивали), а нужно срочно выйти на Ельцина, и на работе меня, конечно, уже потеряли. Стал настойчиво сту­чать в дверь, инструктор появился не сразу. Я сказал, что созрел до записки. В ответ самодовольная ухмылка: «Давно бы так!» Толь­ко, говорю, сто лет уже не пишу от руки, мне нужна пишущая ма­шинка и приспичило в туалет. Инструктор остался ждать у дверей приемной замзава, где стояла машинка, а я направился к туалету в конец коридора. И, поравнявшись с лестницей, стремглав бро­сился вниз, а там мимо постового — на выход.

Ельцин был в кабинете один. Мой рассказ он выслушал с оза­боченным видом. Иногда останавливал и просил вернуться к ка­ким-то деталям.

— Я чувствую, как меняются настроения наверху, — сказал Борис Николаевич. — И Лигачеву Михаил Сергеевич уступает все больше власти. Тот им пытается командовать на заседаниях По­литбюро. А с Лигачевым у меня сейчас отношения хуже некуда.