Михаил Полторанин - Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса

Приятно было, смотреть, как раскрываются аналитические способности Аллы Балицкой или Марины Гродницкой. Работу райкомов партии и райисполкомов они изучали, что называется, с лупой в руках — в печать шли их статьи, где обнажались корни казенщины и показухи. На стройках и предприятиях готовы были кричать: «Полундра!» при появлении Наталии Полежаевой. Где брак, где приписки — она находила даже под толстым слоем вра­нья. Заблистал публицистическими материалами и Шод Муладжанов, нынешний главный редактор «Мосправды»: я сказал ему по секрету о договоренностях с Ельциным начать кампанию против беспредела вельмож. И он согласился взвалить на свои плечи не­безопасную тему привилегий чиновников. Методично сдирая мас­ку святош с лица бюрократии, ставил в газете вопрос: «почему?» Почему в обычных школах на головы детям валится штукатурка, а в спецшколах для отпрысков партийных вельмож бассейны в зер­калах, меблированные комнаты психологической разгрузки? По­чему в обычных детсадах холод и теснота, а в спецдетсадах за ту же плату райский простор и даже зимние сады с певчими птич­ками? Почему в больницах для народа постоянные очереди и не хватает врачей, а в ЦКовских поликлиниках на каждого пациента по нескольку медиков? Или почему во всех магазинах тотальный дефицит, а в спецраспределителях полный ассортимент продук­тов и промтоваров по сниженным ценам? И таких «почему» с пуб­лицистическими раздумьями было много. Перед читателями от­крывалось истинное лицо номенклатуры: хищное, неприглядное.

С азартом работали и другие журналисты — хотел бы всех перечислить, да не об этом разговор. Одни устраивали рейды по магазинам и овощным базам — чем кормят москвичей? Дру­гие занимались дегустацией духовной пищи — шли материалы о репертуарной политике, об отношении издательств к «неофици­альным» писателям. Постепенно в редакции дозрели до вопроса: вот полощут всюду слово «перестройка», а что и как должно пе­рестаивать общество? Если политическую систему, то на просев­шем фундаменте возводить новые стены небезопасно. Что делать с фундаментом-то? Если браться за хозяйственный механизм, то как не выплеснуть вместе с водой и ребенка? Должны же мы вме­сте с читателями поискать брод через бурную реку проблем.

И газета завлекла к себе в авторы экономистов с реформа­торскими идеями, специалистов по государственному устройству. С немалым трудом, после долгих стычек с цензурой и маскировки острейших мест, напечатали несколько громких статей. Об ущерб­ности уравнительных принципов коммунизма и даже об архаич­ности ряда ленинских положений. Вскоре мне это припомнят, вы­тащив на ковер перед всем составом Политбюро, но про это чуть позже. Зато еще больше возрос интерес к нашему изданию.

Подписка на «Мосправду» росла по стране из квартала в квартал. Тираж поднялся в десять раз — со ста тысяч до миллио­на экземпляров. Тут и вмешалось управление делами ЦК, по по­нятным причинам ограничив подписку.

Люди стали распространять газету, оттискивая на ксероксах полосы. Но все это было уже к концу 87-го года.

А в начале лета у нас состоялся с Ельциным памятный разго­вор. Мы остались в кабинете одни, выглядел Борис Николаевич обеспокоенно. «Вы ничего не замечаете?» — спросил он. А что кон­кретно надо было заметить? «Я снимаю чиновников за безобра­зия, а их устраивают на работу в ЦК, — продолжал он. — На бюро заставляем предприятия увеличивать выпуск продукции, а мини­стерства целенаправленно режут фонды на сырье. И везде так: мы толкаем вперед, а нас тянут назад — какой-то тихий саботаж».

Ельцин поднялся из-за стола и стал прохаживаться по каби­нету. Внешних причин для тревоги вроде бы нет, рассуждал он, и дисциплину в Москве подтянули, и все идеи первого секрета­ря чиновники одобряют. Но на словах. А на деле важные решения игнорируют — не демонстративно, но и без особой утайки. Кру­гом, как болото: бросаешь камни — только чавкает и тут же затя­гивается. Даже круги перестали идти. Все как будто чего-то ждут.

Мы в редакции тоже заметили: горком начал работать на хо­лостых оборотах. Но объясняли это другим. Ельцин предпочитал внешний эффект от своих поступков: пошумит прилюдно о недос­татках и ткнет в чью-нибудь сторону пальцем — «Поручаю!» или «Исправить!» Полагая, что все будет сделано как надо. А чинов­ники — народ ушлый. Первое время тут же брались за работу, но потом поняли, что Ельцин вскоре забудет о сказанном, переклю­чится на другие проблемы. И что нужно только согласно кивать, а делать не обязательно. Никто не спросит. У горкома был большой аппарат инструкторов и инспекторов, но контроль за исполнени­ем решений налажен из рук вон плохо. Любое дело гибнет от бес­контрольности: нужны не импульсивные жесты, а системная ра­бота. Поручил — проверь: что, когда и как сделано.

Как можно мягче я сказал об этом Борису Николаевичу. Мой ответ его разозлил.

— Вот пусть редакция и возьмет на себя контроль, — про­бурчал он.

Это было, конечно, нечто! Небольшой коллектив журнали­стов станет бегать по столичным предприятиям и сверять по пар­тийным цидулькам — какие пункты каких решений еще не выпол­нены. А аппарат горкома будет дремать в кабинетах. Но первый секретарь уже забыл про свою идею. Он вслух размышлял, и из этих размышлений выходило: кто-то координирует действия про­тив Бориса Николаевича, чтобы создать впечатление у Горбачева, будто Ельцин может только молоть языком, а на серьезное дело не способен. Ведь генсек не вникает в детали.

Подозрение засело в нем так глубоко, что он возвращался к этому разговору не раз. И было видно, как с каждой неделей им все сильнее овладевала апатия. Я часто приходил в горком. И если рань­ше стоял шум от посетителей в «предбаннике» Ельцина, то с середи­ны лета это была, пожалуй, самая тихая зона. А директора предпри­ятий и секретари горкомов кучковались в приемной второго сек­ретаря горкома Юрия Белякова. Центр власти переместился туда. Беляков был верным соратником Бориса Николаевича, очень по­рядочным человеком — по просьбе шефа он переехал в Москву из Свердловска. Ельцин ему доверял и взвалил на него всю работу.

Были ли основания у подозрений Бориса Николаевича? Ду­маю, были. Московская бюрократия — это не только гигантское осиное гнездо, где ткнешь в одном месте — загудит и примется жа­лить весь рой. Московская бюрократия — это еще и что-то типа масонского ордена, где все скорешились на взаимоуслугах, пере­женились и сплелись в липкую паутину финансовых связей. Она простерла щупальца в Кремль и различные министерства, деле­гировав туда своих представителей. Эксплуатируя притягательную силу столицы — кому для родственников союзных чиновников квартиру по блату, кому здания для подпольной коммерции, — мо­сковская бюрократия повязала номенклатуру тугим узлом круго­вой поруки. Как говорится, живи в свое удовольствие да радуйся!

А тут свалился на голову заезжий гастролер из Свердловска. Если бы Ельцин сидел, подобно Гришину, как мышь под веником, не дергая мафию за хвост, его бы на тройке с бубенцами ввезли в члены Политбюро, О чем, кстати, очень мечтал Борис Николае­вич, являясь только кандидатом. Но Ельцин посягнул на устои бю­рократии, на ее уникальное положение, и она как один подня­лась на оборону Москвы от «чужеземца». Как не поднималась в 41-м году, отдав эту черную работу сибирякам.

А сама отсиживалась в чистых квартирах города Куйбышева.

Бог не обделил Ельцина хитростью и коварством. И при же­лании он мог с их помощью нейтрализовать интриги бюрократии, разделяя и властвуя. Что потом Борис Николаевич с успехом делал на президентском посту. А здесь он видел, как Лигачев все откро­веннее выражал ему свою неприязнь. Но демонстративно, не учи­тывая несоразмерности сил, отвечал тем же. Он все еще надеял­ся на безоговорочную поддержку генсека и продолжал наживать врагов лобовыми атаками. Он полагал по каким-то ему извест­ным причинам, что Горбачев и дальше будет тискать его, как нянь­ка младенца, загораживая от колючего ветра и отгоняя партий­ных мух. Но ставропольский говорун уже начал увязать во внутрикремлевской борьбе и, потеряв интерес к московскому бузотеру, всем своим поведением как бы стал говорить: «Разбирайся там, парень, сам!» Я не раз заставал Ельцина в кабинете очень расстро­енным: звонил Горбачеву, там отвечали, что занят — освободится, перезвонит. Но ответных звонков не было. По неписанным прави­лам номенклатуры это воспринималось как тревожный сигнал.

Ельцин начинал понимать, что он Один. Но вместо того, чтобы собраться внутренне, активно искать выход из положения, секре­тарь горкома «поплыл». Из него, как из мяча, стал выходить воздух. Что делать дальше? Кругом враждебная среда, Москва, как клетка для вольнолюбивого льва. В Свердловске Ельцин махнул бы на се­вер области, и там, у костра, под шулюм из куропаток и сосьвинскую селедочку пропустил бы с товарищами стаканчик-другой. На сердце полегчало бы, и в себе разобрался получше. А тут съездил раз-другой на Воробьевы горы побродить в одиночестве, полежал в барокамере, насыщаясь кислородом — никакого удовлетворе­ния. Душно от притворных улыбок чиновников с большой фигой в кармане. Кислорода в душах людей так не хватает, а всю Москву в барокамеру не засунешь! Могу свидетельствовать, что Ельцин то­гда не пил, по крайней мере, мне это видеть не приходилось. Он жил в своей московской клетке постоянно на людях и за ним сле­дили сотни предвзятых глаз. Он все больше скисал.