Лев Прозоров (Озар Ворон) - Святослав Хоробре: Иду на Вы!
20 июня 971 года хорошо врезалось в память наблюдавшим за осажденной крепостью ромеям. К вечеру русы вышли из города, но не стали строиться к бою, а принялись собирать трупы павших соплеменников по всему усыпанному телами полю. Затем они относили их к городской стене, под которою возвели огромные погребальные костры. Затем они закололи над ними "множество пленных, мужчин и женщин". Здесь, боюсь, наблюдавшие за языческим обрядом ромеи перепутали два совершенно разных обычая. Женщины сопровождали своих мужей — или господ, если были всего лишь наложницами — в иной мир. Но у нас нет сообщений, чтобы славяне имели обычай укладывать вместе с погибшим на его костер и пленников-рабов. Зато часто сообщают, что славяне — и южные, и восточные, и, в особенности, западные — приносили пленных в жертву своим Богам. И в особенности, конечно, такая жертва была по нраву грозному Богу сражений и бурь, золотоусому Перуну. Для Святослава культ Громовержца, как я уже говорил, имел особое значение. Да, и Волоса, строгого пастуха душ, учителя волхвов, князь, бывший ярым поборником древней веры, почитал. Недаром в его договоре Вещий Бог, не почтивший Своим покровительством договор его отца, в коем участвовала "крещеная русь", вновь занимает Свое место. Но Метатель Молний был неизмеримо ближе для князя-воителя. В Его честь князь носил длинные усы ("ус злат") и чуб, такой же, как у изображений Перуна в Радзивилловской летописи. В Его дни начинал свои, подобные ударам Его молний, походы. Несомненно, это именно Его чтил Святослав в ту ночь. Это Ему приносили в жертву пленных врагов. Да и сам обряд погребения — чем он был, как не огненной жертвой? Вот что пишет о погребениях северных словен, тех самых "мужей новгородских от рода варяжска", В.В. Седов: "Иногда на такой насыпи вокруг урны с трупосожжением устраивали кольцо из камней. Это — своеобразная "жертва" Перуну (выделено мною — Л. П.): сородичи, помещая сосуд с остатками умершего в жертвенник (кольцо из камней), как бы обращались к Перуну с просьбой принять душу покойного в загробный мир. Еще в прошлом веке И. Срезневский справедливо указал, что обряд трупосожжения по цели и по содержанию приближается к обряду языческого жертвоприношения". Так что погребальные обряды были вполне уместны в день Перуна, особенно, когда хоронили павших в бою воинов. 20 июня после крещения Руси стал днем Ильи Пророка, и ему вручили власть над громами. Интересно, что христианский Запад, не менее русских чтивший Илью, Громовником его не считал, а молнии отдал в ведомство… Сатаны. По сути дела, Илья Пророк для русских православных мужичков XIX столетия был отнюдь не ветхозаветным поборником культа Иеговы. Иной крестьянин из какого-нибудь Ильинского прихода еще бы и обиделся б смертно, намекни ему кто, что Илья Пророк был евреем. Нет, этот пророк, слившийся в сознании русских людей с былинным Ильей Муромцем, был ездящим на колеснице Громовержцем, преследующим нечисть, дающим дождь на поля; чествовали его не столько молитвой и свечечкой, сколько ритуальными плясками ("попляшу святому Илье!") и забиванием в складчину откормленного бычка в тот самый день, 20 июня. Проще говоря, только имя отличало мужицкого Громовника Илью от древнего Перуна, и только имя сближало его с ветхозаветным фанатиком. Впрочем, быков (их приносили Громовержцу еще славянские современники Прокопия Кесарийского) в доживавшем третий месяц осады Доростоле не нашлось, и в воды Дуная бросали других, посвященных Громовнику животных — петухов.
Не стоит уж и упоминать, что у скандинавов в эти дни никакого праздника не было.
За строками Льва Диакона, описывающего это таинство, проглядывает напряженное внимание византийских солдат, наблюдавших издали за языческим обрядом. Можно представить себе, как встревожились первыми часовые, заподозрив, что страшные великаны-"россы" вышли на очередную вылазку. Как собирались к ним офицеры и рядовые наемники, как с возрастающим недоумением вглядывались в происходящее. Казалось бы, что мешало воспользоваться столь удачным моментом для нападения? Не постыдился же император в пасху атаковать православную Болгарию. Но… древним страхом повеяло на солдат Второго Рима от огромных костров под стенами Доростола, и что-то в глубине продажных душ наемников и земляно-темных душ крестьянских парней, стратиотов, вдруг откликнулось на непонятные, но грозные слова ритуала, что разносились в окровавленной кострами ночи, глуша предсмертные вопли пленников и пленниц. Что-то, сильнее привычного благоговения перед православными святынями, не мешавшего воевать в пасху и грабить болгарские церкви, заставляло неметь гортань командиров, приковывало к земле ноги солдат. Молитвы перед родными византийскими образами привычно падали в неизвестность; а над залитыми кровью кострами Перуновой ночи незримо, но пугающе явственно реяло грозное Присутствие. Даже темная византийская солдатня почувствовала его, почувствовала, что в этой ночи творится, решается судьба мира. Змей Вечности изгибался, закладывая очередной виток. Длань Макоши, Норны, Мойры закладывала новый узор в гобелене Судьбы. И не зря не то в сознании самого Диакона, если он присутствовал там, не то беседовавшего с ним византийского офицера ожили грозные, роковые образы Троянской войны. И в нашем герое в ту ночь — он, в силу княжеского сана, должен был стоять у костров — померещился грекам древний Ахилл, неуязвимый, буйный, беспощадный и благородный герой-полубог их собственного, преданного и полузабытого язычества. Иные потом из-за этого сравнения возомнили возможным увидеть "руса" в герое Троянской войны, в том числе и столь почтенный византист, как В. Г. Васильевский. Мы же последуем совету Я. Гримма — будем искать "не историческое в Нибелунгах, но Нибелунгово в истории". Именно "Нибелунгово" присутствие языческого Рока породнило в глазах византийцев последнего полубога Руси с последним полубогом Эллады.
Мне почему-то кажется, что в ту ночь в византийском лагере никто не смог заснуть.
На следующее утро Святослав собрал своих воевод на совет. Лев Диакон утверждает, что совет этот назывался "коментом", что причинило немало головной боли и историкам и лингвистам. После многих попыток его истолковать пришли, наконец, к мнению, что это — восточно-романское слово, услышанное ромеями от местного жителя, валаха, и принятое ими за русское. Один мой знакомый профессиональный лингвист, впервые услышав это слово от меня же (за что люблю лингвистов, так это за уровень их знакомства с источниками), немедленно начал бурно фантазировать: мол, сходка — от слова ходить, идти, по-немецки идти — "комм", и так далее. Помнится, детский писатель Борис Житков со товарищи, развлекаясь, "перевели" на немецкий слово поднос таким образом — "под" по-немецки "унтер", "нос" — "назе", следовательно, "поднос" — "унтерназе". Научная ценность обоих языковедческих изысканий совершенно одинакова: поднос по-немецки "таблетт", а все отлично известные историкам названия сходок, советов и прочих вече у германцев и скандинавов даже не созвучны злополучному "комент". Разница лишь в том, что молодые писатели шалили, а почтенный ученый был совершенно серьезен. Именно на подобных "научных" методах держится Магометов гроб норманнизма. Рискну высказать, ни на чем особо не настаивая, свое мнение, хотя и осознаю, что оказываюсь в одном ряду с упомянутыми деятелями. "Комент", на мой взгляд, просто произнесенное с все той же варяжской "носовой гласной" (помните — Ингорь, Свентослав) древнерусское "къмет". Святослав попросту советовался с кметами, с дружиной.
На этом совете одни, по словам Диакона, советовали погрузиться на корабли и тайно уплыть по Дунаю прочь, воспользовавшись безлунными ночами. Возможно, совет этот подал воевода Волк, уже воспользовавшийся таким способом отступления. Другие, указывая, что после памятной "операции по войсковому снабжению" византийский флот настороже, и попросту спалит из огнеметов любое судно, пытающееся покинуть крепость. Поэтому следовало-де замириться с ромеями, благо мир этот был бы скорее ничьей, чем проигрышем.
Согласно Диакону, Святослав обратился к соратникам с речью, удивительно напоминающей ту, что наш летописец вкладывает в уста героя, когда он "за малым не дошел Царьграда", то есть не то под Адрианополем, не то под Аркадиополем:
"Погибла слава, которая шествовала вслед за войском россов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, которое завещали нам наши предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей".
Интересно, что отстаивают правильность датировки Диаконом этой речи те же ученые, что столь же безоговорочно уверовали в византийскую версию битвы при Аркадиополе (полный разгром русов вкупе с болгарами, мадьярами и печенегами). Как же это совместить с "до сих пор несокрушимой" мощью "россов"? Диакон где-то лукавит, или в описании битвы, или в датировке речи Святослава, а то и в обоих случаях. Лично я считаю именно так. Тем более, что не могу себе представить, откуда стала ему известна эта речь. Под Аркадиополем или Адрианополем источник мог быть какой угодно — от болгарского боярина, стоявшего рядом со Святославом, а позднее попавшего в плен или переметнувшегося, до притаившегося по соседству в кустах, ровно рояль какой, византийского беженца или шпиона. А вот в осажденном Доростоле… если там были византийские шпионы — могли бы и более полезным для родины делом заниматься, чем подслушивать речи русского государя. Попавший в плен рус? Дело очень маловероятное. Во-первых, ни Диакон, ни Скилица о таком диве вовсе не упоминают. Во-вторых, Диакон сразу после речи Святослава сообщает, что между русами принято в случае опасности неминуемого плена закалываться собственным мечом. То же самое говорит Ибн Мискавейх об участи одного молодого руса, которого толпа мусульманских фанатиков настигла в садах Бердаа. И даже в наших былинах, невзирая на тысячелетнюю "цензуру" христианства, не знавшего обстоятельств, оправдывающих самоубийство, сохранились образы положительных героев, в безвыходной ситуации бросающихся на собственный меч. Это богатырь Дунай, о котором мы уже говорили, это Данила Ловчанин из одноименной былины и его молодая жена.
