Александр Неклесса - История в (пост)современном интерьере
Раз нет объяснения, нет и теоретической модели, значит, можно делать только предположения. Первое — возможно, возникнет еще одна, соответствующая общему духу времени, сумевшему сочетать в себе самым парадоксальным образом тенденции массовизации и индивидуации, транснациональная версия христианской культуры «странников и пришельцев», для которых «всякая чужбина отечество и всякое отечество — чужбина». Другой вариант: христианский мир, как система социально-культурного устроения социума (мировоззренческого обоснования основ его бытия) подходит к концу и возникает некое постхристианское общество, «мир игры», безмерно повышающий ставки по своему оценив риск безумия, смерти и вообще цену бытия. Третье предположение, может показаться чересчур экстравагантным: не исключено, что в мире энергично возрождается «новая религия», а на деле вполне определенная, хотя и крайне эклектичная, мозаичная, многоликая древняя культура. Она — вечный спутник христианства, его «темный двойник», гностическая традиция, т. е. вышеупомянутую неопознанную культуру постсовременности на самом деле я опознаю как возрождение гностизизма. Возможен и четвертый вариант — все вышеперечисленные тенденции реализуются одновременно в виде эклектичного «социального коктейля», который ставит мир и жизнь ни во что.
В чем, однако же, «уголек»? Гностическая культура в принципе отрицательно относится к жизни как таковой и рассматривает акт уничтожения земной жизни как освобождение. Ее метафизика сводится к массовым убийствам и тотальной деструкции, поскольку люди содержат в себе божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел. Покойный папа Иоанн Павел II в 1995 году в своей энциклике «Евангелие жизни», употребил и обосновал понятие «культуры смерти». Сейчас, однако, это понятие приобретает гораздо более широкий и зловещий смысл. Так что гипотетичную (пост)современную культуру смерти я толкую, как постепенную формализацию, социализацию и реализацию иерархии ценностей, имеющую конечной целью системную деструкцию, разработку и проведение высокоэффективных действий, направленных на уничтожение человека.
Речь может идти о социальных нормах, в чем-то подобным тем, которые складываются уже сейчас, на основе признания легитимности эвтаназии; абортов с ползучим повышением возраста плода (хотя есть несомненные данные, что это уже мыслящие существа); поддержке гомосексуализма, по определению ведущего к падению рождаемости; социальном геноциде и стерилизации по социальным параметрам. Уместно вспомнить и участившиеся упоминания о биоэкспериментах и соответствующих технологиях, могущих иметь следствием сокращение жизни на Земле (в частности, в восточноазиатском регионе). О технологиях, создаваемых как в рамках армии и спецслужб, так и вышедших за пределы государственного контроля и разрабатываемых в недрах новых социальных организмов, соответствующей направленности. Наконец, упомяну в этом контексте и «новый терроризм», чтобы под этим ни подразумевалось, теоретически способный продемонстрировать свою деструктивную эффективность на совершенно ином уровне.
Все это, ставшие привычными за последние годы и десятилетия темы и опасения. Однако у культуры смерти есть и более глубокий аспект (частично я разбираю его в статье «Культура смерти», опубликованной в № 1 журнала «Интеллектуальная Россия» с.г.), который не просто переворачивает иерархию ценностей, но прямо выворачивает наизнанку привычную для человека карьерную траекторию: «…я не могу ничем так послужить своему любимому делу, как своей смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь», — это слова не современного шахида, а Джо Брауна, «чье тело в земле, а дух — на небесах».
И даже еще глубже, переходя в метафизические измерения бытия: «дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти… Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне говорит: приди ко Отцу. Я не хочу больше жить этой земной жизнью». Здесь битва разворачивается уже в иной среде, в ней участвуют люди иной природы, равно отвергающие мир, но порой преследующие при этом диаметрально противоположные — как противоположны любовь и ненависть — цели.
Для большинства карьера — это комфорт, деньги, власть, что укладываются, в общем-то, в конструктивные формы существования. В культуре же смерти, вершина карьеры — амбициозная смерть, потенциально с невиданными прежде последствиями, в сравнении с которыми Всемирный торговый центр, Пентагон, Капитолий показались бы просто разбитыми елочными игрушками. И это не геростратова амбиция, она основана на совершенно другом чувстве и не требует ярмарочного признания во внешнем мире.
Если общественная страсть, лежащая в основании современного мира, т. е. безудержная человеческая энергийность, бессознательное влечение к социальному творчеству, стремление к культуртрегерству и мессианизму той или иной версии «симфонии для всех жителей планеты» покинули душу цивилизации, пропитавшейся стремлением к индивидуальному комфорту и личной безопасности. Если «духи рынка» оставили ее загнивать, постепенно превращающуюся в тотальное корыто всеобщего, всеядного потребления и «райский хутор» коммерческого расчета, это еще не значит, что страсть вообще покинула землю.
Страсть не погибает: падение одних служит наглядным уроком для других, вызывая одновременно и сострадание, и презрение. Пройдя сквозь регресс и перерождение, страсть обретает иные формы своего выражения (ср. «Бойцовский клуб» или «Королевская битва II»). Новая земля творится сегодня не небом, и «ночь творения» исходит из очагов хаоса, этих бездонных глубин отчуждения, отчасти уже познанных и признанных человеком.
Теперь уже не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Из перманентной отверженности, ненужности, отчаяния возникают заповедники совершенно новой породы, отмеченные трупными пятнами на окропленной слезами, потом и кровью земле. И почва «территорий смерти» тоже иная — она из суммы горстей праха, зажатых в кулаках преждевременных агоний и миллионных конвульсий. И сама субстанция темной страсти — это не только безнадежная ярость стирающихся из коллективной памяти населения глобальных фавелл и гарлемов. И не только суммарное зло нищеты, междоусобиц, войн, циничного презренья к достоинству человека, когда-то познанному и признанному цивилизацией.
Возникающая в различных точках земли новая порода людей и яростная природа их страсти — заря иного мира, озаренного темным светилом и согласившегося воспеть «гимн Чуме», восславить деструкцию как основную, конечную, желанную цель творения. Подобная метафизика — за пределами нашего тварного космоса, она соткалась в черных провалах «Вселенной смерти», поэтически — хотя и с тайным ужасом, требующим невообразимого жертвоприношения, — воспетых Лефевром. И эта (полу)скрытая поэтика мира тотальной, универсальной деструкции, уже сейчас посылает нам своих перепоясанных смертью вестников.
Однако, предшествуя драматичному образу вздернутого на дыбу сообщества, флюиды мира раскованного Прометея проявляются в других, быть может, менее колоритных, ползучих формах трансформации практики. Войдя в резонанс со временем, они волнуют, возмущают, модифицируют социальную среду, меняя ее установления, институты, привычные коды и траектории действия. В (пост)современном космосе возникает поколение организованностей, которое я называю амбициозными корпорациями. Это «пучки амбиций» конкретных личностей, симпатизирующих друг другу и взаимодействующих на путях достижения некой сфокусированной цели. Причем цели, которые они ставят перед собой, далеко не исчерпывающиеся экономическими параметрами, речь идет о горизонтах трансэкономических систем.
В данной культурно-политической смеси метафизического экстремизма и гротескного реализма все чаще добавляется ценностный компонент, который может исходить как из традиционных религий, так и из чрева нетрадиционных сект, либо напрямую из эклектичного парагностического источника. Национальные корпорации, еще недавно чувствовавшие себя полноценными хозяевами на площадках национальных государств, поколеблись и надломились. Из щебня и обломков квазинациональных элит складываются иные, транснациональные констелляции астероидных групп, смертельно ранящих планетарные тела, подобно изгоям глобальных Помпей либо Трои, устремленных в подернутую дымкой неизвестность, поскольку так или иначе они уже пережили неустойчивость родной почвы и отделение от своих прежних «планет».
Одновременно в мире складывается нелинейная и динамичная система управления, частично уже принятая к исполнению, хотя основана она на не вполне познанных принципах и вовсе неизвестных, по крайней мере, публике, ценностных иерархиях, сгущаясь и нависая над мозаичным сообществом национальных государств. Мы наблюдаем сияние отдельных звезд и созвездий — этих «статичных» элементов меняющегося положения вещей — в виде, скажем, разноликих международных регулирующих органов, но это лишь часть картины, прорывающаяся сквозь приближающиеся тучи пепла.
